Александр Романов - Жуки в муравейнике. Братья Стругацкие

В связи с тем, что полный анализ повести «Гадкие лебеди» я уже приводил выше, рассматривать в этом разделе я буду лишь часть, относящуюся к линии Сорокина, а это всего пять нечетных глав, пять дней жизни главного героя.

К моменту завершения работы над «Хромой судьбой» Аркадию Стругацкому было уже пятьдесят семь, а Борису Стругацкому почти пятьдесят лет. И это чувствуется. Чувствуется в тексте, в стиле, в литературном силуэте главного героя. В некоторой степени повесть отсылает нас к незавершенной книге Булгакова «Театральный роман» (ниточка к ней проходит даже в самом тексте «Хромой судьбы»), с той лишь разницей, что в ней Михаил Афанасьевич больше внимания уделяет театральной составляющей закулисной жизни, а Стругацкие больше концентрируются на литературной. В связи со всем этим, повествование снова тяготеет к формату дневника, изложенного от первого лица. Любопытно, что в этой повести авторы впервые выбирают Москву, как место для художественных декораций.

«Хромая судьба» — одна из немногих работ братьев, где можно встретить несколько красивых художественных оборотов, почти не характерных для их весьма суховатой и местами даже грубой прозы. «Мысли мои текли в несколько этажей, лениво и вяло перебивая друг друга», «Окружение из враждебного сделалось дружелюбным, а действительность утратила мрачность и обрела все мыслимые оттенки розового и голубого». Вот и на дворе стало значительно светлее, и злая метель обратилась в легкий, чуть ли не праздничный снегопад. «И все, что угрюмо обступало меня в последние дни, все эти неприятные и странные встречи, пугающие разговоры и недомолвки, обретшие вдруг плоть и кровь проблемы, совсем недавно еще абстрактные, вся эта темная безнадега, обступившая меня зловещим частоколом, вдруг раздвинулась, отступила куда-то назад и в стороны, а передо мною все стало изумрудно-зеленым, серебристо-солнечным, туманно-голубым». Разве не великолепно? Этот абзац — шикарный пример того, какой прозой могли бы одарить нас Стругацкие. Могли бы… Но не сделали. О как много я отдал бы за то, чтобы текст такого качества они смогли бы поддерживать во всех своих предыдущих книгах. Увы, на этих абзацах вся высокохудожественность заканчивается, и мы снова погружаемся в типичную прозу стареющих и усталых от многолетнего писательского труда авторов.

Знакомые уже нам по другим книгам Стругацких странные, бросающиеся в глаза, повторы проявляются и здесь («А сбегаю-ка я вниз, благо, все равно одет. И я сбегал вниз», «Я рассказал. Пока я рассказывал…», «Я тебе знаешь какого коньячку выставлю? Мне прислали с Кавказа… И он стал рассказывать, какой коньячок ему прислали с Кавказа»). Снова мы видим и не совсем цензурные переборы, которые при желании вполне можно было бы избежать, чтобы сделать повествование хоть чуть-чуть более красочным и возвышенным («изрыгнуть фривольную банальность», «Ничего, выплывет, дерьмо не тонет», «болтался, как стариковская мошонка меж ног…», «приволок ему мешок дерьма и вывалил на стол — на, мол, подавись», «А дела твои, говно», «чтобы никакая сука не могла бы придраться» и т.д).

Атмосфера «Хромой судьбы» не характерна ни для ранних, ни для поздних Стругацких. Она действительно уникальна. Из мрачно-зловонной она трансформирована в увядше-понурую («пожелтевшие, густо исписанные листочки, скрепленные ржавыми скрепками», «Здесь все было очень старое»… ). Тема старения, конечно же, не обходится без таких деталей как промывание желудка и кишечника Кудинова. Сигаретно-коньячная тема проявляется здесь уже не так явственно, ибо как я уже отмечал выше, герои Стругацких стремительно стареют и на все это главным героям, по-видимому, уже просто не хватает сил. В «Жуке в муравейнике» главному герою уже за сорок, в «Волы гасят ветер» ему уже восемьдесят девять, и в «Хромой судьбе» Сорокин все делает кряхтя. («Кряхтя, мы встаем ото сна. Кряхтя, обновляем покровы. Кряхтя, устремляемся мыслью. Кряхтя, мы услышим шаги стихии огня, но будем уже готовы управлять волнами пламени… кряхтя, натянул на ноги башмаки на «молниях»», «Ныло правое колено, ныло под ложечкой, ныло левое предплечье, все у меня ныло, и оттого еще больше было жалко себя»). Просить у авторов динамизма, интриги и тем более остросюжетности становится уже как-то неловко, этого просто не позволяет совесть. Сорокин берет сочувствием, давящей на него, а следовательно и на самого читателя, непомерной грустью и усталостью («умывался я через силу, одевался через силу, я снова перешел на бег, Несмотря на мои сосуды. Несмотря на мое брюхо. Несмотря на мою перемежающуюся хромоту», «тут мне стало невмоготу. Я отложил книгу, поднялся, кряхтя, и спустил ноги с дивана. Бок болел у меня, который уж раз болел у меня этот несчастный мой левый бок»). Сопереживать главному герою становится невозможно, читателю разрешается только сочувствовать.