Елена Айзенштейн - Сонаты без нот. Игры слов и смыслов в книге М. Цветаевой «После России»

«Я в Берлине надолго, хотела ехать в Прагу, но там очень трудна внешняя жизнь», [85: ЦП, с. 16.] – писала Цветаева 29 июня Пастернаку в первом письме, просила сообщить, реальна ли его поездка в Берлин (Пастернак намеревался прибыть в Германию к середине августа), и, кажется, собиралась с ним встретиться. Одним из последних в Германии было двустишие о Пастернаке: «Ты, последний мой колышек / В грудь забитую наглухо». [86: РГАЛИ. ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 4, л. 59.]

записывает Марина Ивановна в тетради. Ковры – иносказательный образ поэтического ремесла и, возможно, отголосок стихотворения А. С. Пушкина «В прохладе сладостной фонтанов…»: «Его рассказы расстилались, / Как эриванские ковры, / И ими ярко украшались / Гиреев ханские пиры». [88: Здесь и далее все цитаты из произведений Пушкина по изданию: Пушкин А. С. Сочинения в трех томах. М. : Художественная литература, 1985, без указания страниц в тексте.] Образ ковров мог быть связан и с романом Оскара Уайльда «Портрет Дориана Грея»: «Конечно, хорошо бы написать роман, роман чудесный, как персидский ковер, и столь же фантастический». [89: О. Уайльд. Портрет Дориана Грея. Роман. Сказки. Пьесы: М. : АСТ, 2004, с. 49.] Герой романа, Лорд Генри признается, что не пишет книг, потому что слишком любит читать. Цветаева в эти дни тоже много читает. Не об этих ли несотканных «коврах» речь? В тетради – разрозненные записи: «Сивилла: Etre vaut mieux «avoir» [90: Лучше быть, чем иметь (фр.). РГАЛИ. ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 4, л. 59. Эта фраза встречается в статье «Поэты с историей и поэты без истории».];

Из этих разобщенных строк возникает стихотворение «Леты слепотекущий всхлип…», завершающее черновую тетрадь. 31—го июля, на следующий день после своих именин, Марина Ивановна садится в поезд и уезжает в Чехию, буквально убегает из Берлина, как Дафна от Аполлона, из чувства долга перед мужем. Стихотворение в беловой тетради помечено днем отъезда: [92: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 2, ед. хр. 4, л. 80.]

Вариант второго стиха в БТ: «Век твой тебе отпущен: слит». [93: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 2, ед. хр. 4, л. 79 об.] Предпочтение отдано слову «долг», вмещающему чувство вины. Живая река лирики Цветаевой соотносится с рекой забвения Летой. Тайный всхлип связан с необходимостью покинуть Берлин в канун пастернаковского приезда. Грех своей любви она видит почти отпущенным, а долг жены («Сарры-заповедь») исполненным.

Тема серебряности как бесстрастности и духовности, звучавшая ранее в стихотворении «Светло-серебряная цвель…», слышна и в стихотворении о Лете. Если в первом серебряная пленка лишь отчасти сковывала свободное течение реки, во втором лепет «сребротекущих ив», «сребролетейский плеск» сменяется вначале «сребросухим плющом», а затем «свинцом», холодом металла и того света. Голос Цветаевой звучит загробным, потусторонним звоном, «седостями: свинцом». «Сердца тяжелостопный ямб» приглушен усилием воли. В этих стихах Цветаева писала о старости, а ведь ей было только тридцать! Кажется, ранняя седина ее не печалит или она пытается уверить себя в этом: «Ранней седостью горжусь / Платиною перед златом!» [94: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 7, л. 27.]

Образ Сивиллы, чьи предсказания делались обычно гекзаметром, впервые встречается в стихотворении доэмигрантского периода «И как под землею трава…» (август 1918), затем в стихотворении «Друзья мои! Родное триединство…» (13 января 1919), в пору дружбы со студийцами Вахтангова:

Куманская Сивилла получила от влюбленного в нее Аполлона дар прорицания, испросила у него долголетия, позабыв вымолить вечную молодость, через несколько столетий она превратилась в высохшую старуху. [95: О связи мифа о Сивилле с мифом об Орфее см. кн. O. Hasty, chapter 4.] Цветаевой в 1919 году исполнилось 27 лет, но у нее было ощущение жизни из самых истоков ее, сознание собственной мудрости и силы! Тогда она намеревалась «скрывать себя, как черный бриллиант», не записывать стихов. Спустя два года, в стихотворении «Веками, веками…», написанном почти сразу после смерти Блока (2 сентября 1921 г.), появление греческой прорицательницы вновь связано с темой поэтической немоты. И в стихотворении «Леты слепотекущий всхлип…», год спустя, Цветаева говорит о себе как об одной из сивилл, утративших страстный, земной голос. Она слишком боялась очной ставки – берлинского свидания с Пастернаком. «Не люблю встреч в жизни: сшибаются лбами. Две глухие стены. (Брандмауэра, а за ними – Brand!) [96: СВТ, с. 148. Brand – Пожар (нем.), а также имя героя одноименной драмы Г. Ибсена – Там же, с. 577.]. Та′к не проникнешь. Встреча должна быть аркой. А еще лучше – радугой, где под каждым концом – клад. (Où l’arc en ciel a posè son pied…)» [97: Там же, с. 148. «Где радуга опустила свою ногу» (фр.). – Там же, с. 577.], – объясняла Цветаева в неотправленной редакции письма к Борису Пастернаку. В ЧТ во время работы над циклом «Деревья» записаны строки: NB ! «Голосовая рана души. / Голосовая арка встреч». [98: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 7, л. 19.] Позже, в марте 23—го года, Цветаева напишет, что «Сестра моя – жизнь» пробудила в ней чувство, которое она попыталась остановить, перерубив отъездом «в другую страну, в другую жизнь» (VI, 238). Своеобразным комментарием к спешному отъезду Цветаевой из Берлина служат строки ноябрьского ее письма к Л. Е. Чириковой: «Но есть два уезда: от – и: к . Предпочла бы первое: это благородный жест: женщина как я ее люблю. Не отъезд: отлет. Если же к – или: с – что ж, и это надо, хотя бы для того, чтобы потом трижды отречься, отрясти прах. Душа от всего растет, больше всего же – от потерь» (VI, 303). Это было бегство от исполнения желания, бегство от счастья и очной ставки с сотворенным кумиром.