Лео Яковлев - Достоевский - призраки, фобии, химеры (заметки читателя).

Потом в «Бесах» появляется еще один карикатурный персонаж — ссыльный ксендз Слоньцевский, однако «польская линия» в этом романе-памфлете развития не получила. Зато в «Братьях Карамазовых» «достоевские поляки» уже предстают в полный рост. В мимолетных образах «панов» Муссяловича и Врублевского — проходимцев и карточных шулеров, беспрестанно демонстрирующих при этом свой польский гонор, в полной мере отразилось предубеждение писателя к польскому народу, чья кровь текла в его жилах. Здесь же нашлось место и политическому доносу:

— За Польшу, панове, ура! — прокричал Митя, подняв стакан. Все трое выпили. Митя схватил бутылку и тотчас же налил опять три стакана.

— Теперь же за Россию, панове, и побратаемся!

……………………………………………………………………………………

— За Россию, ура! — провозгласил он снова. Все, кроме панов, выпили, а Грушенька выпила разом весь свой стакан. Панове же и не дотронулись до своих.

— Как же вы, панове? — воскликнул Митя, — Так вы так-то?

Пан Врублевский взял стакан, поднял его и зычным голосом проговорил:

— За Россию в пределах семьсот семьдесят второго года!

— Ото бардзо пенкне/ (Вот так хорошо!) — крикнул другой пан, и оба разом осушили свои стаканы.

— Дурачье же вы, панове, — сорвалось вдруг у Мити.

— Пане!! — прокричали оба пана с угрозою, наставившись на Митю как петухи. Особенно вскипел пан Врублевский.

— Але не можно не мець слабосьци до своего краю? — возгласил он. (Разве можно не любить своей стороны?).

Так Достоевский «почтил» память о встреченных им на каторге Шимоне Токаржевском, Юзефе Аничковском, Людвиге Корчинском, об умершем в Омском остроге профессоре Иосифе Жоховском и других поляках, отбывавших наказание за участие в польском освободительном движении. К этой своей «памяти» обратился он и когда выбирал фамилию для одного из карикатурных «панов» в «Братьях Карамазовых», сначала, в подготовительных материалах, называвшегося Бемом, а затем, в окончательной редакции — Муссяловичем (Кароль Бэм и Ян Мусялович — узники Омского острога, как и сам Достоевский). Когда-то главный врач тюремного госпиталя Троицкий предостерегал Достоевского от общения с поляками, «из которых некоторые, несмотря на свое происхождение, усвоили уже хитрость, низость и прочие качества». Тогда Достоевский «с благодарностью» принял «предостережения» доктора, но в полной мере последовал им, как мы видим, тридцать лет спустя, когда уже сам стал «предостерегать» своих читателей, в том числе — «высочайших», о польской угрозе русской политике и нравственности. «Они столь же опасны, как и во времена последнего польского восстания, если не более», — как бы говорит Достоевский в своем последнем романе.

Когда-то Д. Мережковский сказал о Достоевском, что, «как это часто бывает с пророками, от него был скрыт истинный смысл его же собственных пророчеств», и, вероятно, он был прав. Во всяком случае, когда читаешь и перечитываешь главу «Бесенок», трудно избавиться от ощущения, что в этом тексте есть не только то, что так нравилось фабрикаторам «дела Бейлиса», но и нечто скрытое даже от автора. Вслушайтесь в слова Достоевского, описывающие облик, речи и поведение Лизы:

«Она не тронулась ему навстречу, но зоркий, острый ее взгляд так и впился в него. Взгляд был несколько воспаленный, лицо бледно-желтое».

«Знаете, Алеша, я иногда думаю наделать ужасно много зла и всего скверного, и долго буду тихонько делать, и вдруг все узнают. Все меня обступят и будут показывать на меня пальцами, а я буду на всех смотреть. Это очень приятно».

«Ах, я вам один мой смешной сон расскажу: мне иногда во сне снятся черти, будто ночь, я в моей комнате со свечкой, и вдруг везде черти, во всех углах, и под столом, и двери отворяют, а их там за дверями толпа, и им хочется войти и меня схватить. И уж подходят, уж хватают. А я вдруг перекрещусь, и они все назад, боятся, только не уходят совсем, а у дверей стоят и по углам, ждут. И вдруг мне ужасно захочется вслух начать Бога бранить, вот и начну бранить, а они-то вдруг опять толпой ко мне, так и обрадуются, вот уж и хватают меня опять, а я вдруг опять перекрещусь — а они все назад. Ужасно весело, дух замирает».

«…я почувствовала, что в презрении быть хорошо. И мальчик с отрезанными пальчиками хорошо, и в презрении быть хорошо…

И она как-то злобно и воспаленно засмеялась Алеше в глаза».

«А Лиза, только что удалился Алеша, тотчас же отвернула щеколду, приотворила капельку дверь, вложила в щель свой палец и, захлопнув дверь, изо всей силы придавила его. Секунд через десять, высвободив руку, она тихо, медленно прошла на свое кресло, села, вся выпрямившись, и стала пристально смотреть на свой почерневший пальчик и на выдавившуюся из-под ногтя кровь».