Владимир Набоков - Лекции о Дон Кихоте

Дон Кихот продолжает свою речь. Однако комментатор испанского текста замечает, что «подобное обсуждение темы о поприще ученого и военного — кто терпит большие тяготы, нищий студент или воин и т. п. — уходит корнями в древнюю средневековую литературу и в XVI веке становится общим местом». В данном случае этот отрывок играет важную роль в построении романа: в нужное время и в нужном месте он укрепляет и возвышает дух Дон Кихота. Обратите внимание на резкие слова в адрес огнестрельного оружия, появление которого положило конец тому виду странствующего рыцарства и тому способу ведения боя, которым привержен Дон Кихот:

«Благословенны счастливые времена, не знавшие чудовищной ярости этих сатанинских огнестрельных орудий, коих изобретатель, я убежден, получил награду в преисподней за свое дьявольское изобретение, с помощью которого чья-нибудь трусливая и подлая рука может отнять ныне жизнь у доблестного кавальеро, — он полон решимости и отваги, этот кавальеро, той отваги, что воспламеняет и воодушевляет храбрые сердца, и вдруг откуда ни возьмись шальная пуля (выпущенная человеком, который, может статься, сам испугался вспышки, произведенной выстрелом из этого проклятого орудия, и удрал) в одно мгновение обрывает и губит нить мыслей и самую жизнь того, кто достоин был наслаждаться ею долгие годы. И вот я вынужден сознаться, что, приняв все это в рассуждение, в глубине души я раскаиваюсь, что избрал поприще странствующего рыцарства в наше подлое время, ибо хотя мне не страшна никакая опасность, а все же меня берет сомнение, когда подумаю, что свинец и порох могут лишить меня возможности стяжать доблестною моею дланью и острием моего меча почет и славу во всех известных нам странах. Но на все воля Неба, и если только мне удастся совершить все, что я задумал, то мне воздадут наибольшие почести, ибо я встречаюсь лицом к лицу с такими опасностями, с какими странствующие рыцари протекших столетий доселе еще не встречались».

За речью Дон Кихота следует Повесть о пленном капитане. Исторический фон здесь — борьба союзников (Фландрии, Венеции и Испании) с турками (турками, маврами, арабами), время — 60-70-е годы XVI века. И вновь испанский комментатор указывает, что рассказ об отце, посылающем в мир трех своих сыновей, чтобы те избрали указанный им путь, — вещь в европейском фольклоре обычная. В данном случае им предлагается выбрать «либо церковь, либо моря, либо дворец короля» — попросту говоря, науку, торговлю или военную службу. Пленение капитана (избравшего военное поприще) представляет особый интерес, так как его история напоминает жизненную историю Сервантеса. При Лепанто «я прыгнул на неприятельскую галеру, но в эту самую минуту она отделилась от нашей, в силу чего мои солдаты не могли за мною последовать, и вышло так, что я очутился один среди врагов, коим я не мог оказать сопротивление по причине их многочисленности, — словом, весь израненный, я попал к ним в плен». Эта вставная повесть совершенно иного сорта, чем предыдущие. Но останется ли ее тон «реалистичным»?

Автор выводит себя в романе под именем испанского солдата Сааведры:

«<���…> тот проделывал такие вещи, что турки долго его не забудут, и все для того, чтобы вырваться на свободу, однако ж хозяин мой ни разу сам его не ударил, не приказал избить его и не сказал ему худого слова, а между тем мы боялись, что нашего товарища за самую невинную из его проделок посадят на кол, да он и сам не раз этого опасался. И если б мне позволило время, я бы вам кое-что рассказал о подвигах этого солдата, и рассказ о них показался бы вам гораздо более занимательным и удивления достойным, нежели моя история» {46} .

В сороковой главе история пленника принимает романтический оборот, что не идет ей на пользу. Она в самом деле теряет живые краски. В главе 41 история о прекрасной Зораиде, которая помогла молодому испанцу бежать и убежала вместе с ним, тянется невыносимо долго. [NB! ее отца зовут Хаджи Мурат]. Однако в ней появляется некоторая выразительность, когда старый мавр поносит беглянку-дочь.

«О беспутная девка, о дитя неразумное! Почто отдалась ты во власть этих псов, исконных врагов наших! Да будет проклят тот час, когда я тебя породил, и да будут прокляты веселья и приятности, в коих я взрастил тебя!» Но в целом эта повесть лишь немногим превосходит предыдущие вставные повести, написанные на итальянский лад. Однако в ней есть привлекательные сцены, как, например, эпизод с галантным французским пиратом. «Было, наверное, около полудня, когда нас посадили в шлюпку и дали нам два бочонка с водой и немного сухарей. Когда же в лодку спускалась прелестнейшая Зораида, капитан, внезапным состраданием движимый, вручил ей сорок золотых и не позволил морякам снять с нее те самые одежды, в коих вы ее сейчас видите». А также очаровательный рассказ о первом человеке, которого они увидели, высадившись в Испании: «И вот, когда мы прошли около четверти мили, до слуха нашего долетел звон колокольчика — явный знак того, что поблизости должно было быть стадо. И, внимательно оглядевшись, не видать ли кого-нибудь, заприметили мы юного пастуха: безмятежный и беззаботный, он, сидя под дубом, вырезал ножом палочку».