Юрий Беликов - Ванна начала ХХ века, или Чаепитие с принцессой Прусской

Гайдар менее всего похож на «толстовца». В любом понимании этого слова. Или — почти в любом. Потому что остаётся, по крайней мере, одна сфера, в которой Гайдар был в чистом виде продолжателем Толстого. Прежде всего Толстого «детского», Толстого «Азбуки», «Русских книг для чтения».

Стилистическая и морализаторская составляющие толстовских произведений для детей обыгрывались многократно. Что не так уж сложно, особенно если подходить к ним с точки зрения радикальной иронии. «Птичка», «Филипок», незабвенная «Косточка» — у кого из нас не возникал искус поёрничать по их поводу? До блистательного абсурда толстовскую детскую поэтику довёл Даниил Хармс. Знал, что делал, — уж больно почва была благодатной, а стилистические приёмы узнаваемы.

Гайдар, в отличие от Хармса, абсолютно серьёзен. И он прекрасно понимал, что дети, для которых он и писал, — вообще самые серьёзные люди на свете. И для них категории добра и зла практически абсолютны, безо всяких «достоевских» реверансов и утончённостей. И если в крупных произведениях всё же без «утончённости» не обойтись, то в коротких, притчевых рассказиках всё должно быть кристально ясно. И этой кристальной ясности Гайдар, вслед за Толстым, смог достичь в своих поздних рассказах, большей частью писавшихся им незадолго до войны для отрывного календаря. Это такие гайдаровские шедевры, как «Советская площадь», «Василий Крюков», «Поход», «Совесть». И прежде всего — замечательная миниатюра «Маруся». Позволю себе процитировать её целиком, тем более что она размером-то — с ладонь:

«Шпион перебрался через болото, надел красноармейскую форму и вышел на дорогу.

Девочка собирала во ржи васильки. Она подошла и попросила ножик, чтобы обровнять стебли букета.

Он дал ей нож, спросил, как её зовут, и, наслышавшись, что на советской стороне людям жить весело, стал смеяться и напевать весёлые песни.

— Разве ты меня не знаешь? — удивлённо спросила девочка. — Я Маруся, дочь лейтенанта Егорова. И этот букет я отнесу папе.

Она бережно расправила цветы, и в глазах её блеснули слёзы.

Шпион сунул нож в карман и, не сказав ни слова, пошёл дальше.

На заставе Маруся говорила:

— Я встретила красноармейца. Я сказала, как меня зовут, и странно, что он смеялся и пел песни.

Тогда командир нахмурился, крикнул дежурного и приказал отрядить за этим «весёлым» человеком погоню.

Всадники умчались, а Маруся вышла на крутой берег и положила свой букет на свежую могилу отца, только вчера убитого в пограничной перестрелке».

Всё вполне по-толстовски. Только реалии советские. Но это теперь, повторюсь, уже не важно. Важно другое.

Гайдар, внешне оставшись едва ли не самым «советским» детским писателем, доказал, что настоящая литература никакой идеологии неподвластна. И неподсудна.

Одна из его ранних повестей, кстати, вполне примитивная именно идеологически, хотя и не бесталанная, называлась «На графских развалинах». К графу Толстому она, конечно, никого отношения не имела. Разве что точно ему бы не понравилась. Но ежели к названию этому отнестись символически, то напрашивается простой и ясный вывод: попытка построить «на графских развалинах» нечто особое, советское, увенчалось успехом лишь на время и лишь в отдельно взятых местах. Развалины волей-неволей пришлось восстанавливать, ибо история и литература у нас всё равно одни. Гайдар это доказал на примере собственной литературной судьбы. А что же Толстой? Толстой внимает. И возможно, усмехается над всеми нашими мудрствованиями. Но этак по-доброму, по-толстовски:

«Ваня побледнел и сказал: — Нет, я косточку бросил за окошко. И все засмеялись, а Ваня заплакал».

1. Zoubkoff, Alexander. Mein Leben und Lieben, Autobiografie. Bonn: Bouvier, 2005. ISBN 978-3-416-03072-4