Эти слова мне диктовала не
любовь и не Муза, но потерявший скорость
звука пытливый, бесцветный голос;
я отвечал, лежа лицом к стене.
«Как ты жил в эти годы?» — «Как буква «г» в «ого»».
«Опиши свои чувства». — «Смущался дороговизне».
«Что ты любишь на свете сильней всего?»
«Реки и улицы — длинные вещи жизни».
«Вспоминаешь о прошлом?» — «Помню, была зима.
Я катался на санках, меня продуло».
«Ты боишься смерти?» — «Нет, это та же тьма;
но, привыкнув к ней, не различишь в ней стула».
(II: 351)
При беглом взгляде, начало стихотворения «Я входил вместо дикого зверя в клетку…» мало оригинально: местоимением 1-го лица открывается около 30 других стихотворений Бродского. Оно производит также впечатление текста с приглушенной риторикой, несмотря на присутствие в нем многочисленных тропов. Неброская риторика стилю Бродского чужда, хотя он и стремился к ней вполне сознательно [184] В телефонном разговоре в конце 70-х годов на мой вопрос, правда ли, что он очищает свои стихи от метафор, Бродский ответил: «Не только от метафор, а вообще от всех тропов».
. В этом стихотворении как будто предприняты некоторые попытки нейтрализации тропов. Так, метафора замещения («Я входил вместо дикого зверя в клетку…») ослаблена как присутствием замещаемого «я», так и предлогом «вместо», приближающим ее к описанию реальной ситуации. Грамматический состав метафор олицетворения («в степях, помнящих вопли гунна», «впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя») тоже делает их неброскими [185] О взаимодействии грамматики и семантики тропов см.: Полухина В., Пярли Ю. Словарь тропов Бродского. Тарту, 1995.
. Оксюморон «не пил только сухую воду» настолько гениально прост, что напоминает общепринятое речение [186] Этот троп Бродского вызывает в памяти знаменитую агитку Маяковского («Не пей сырой воды. / Воду оную пей только кипяченую») и содержит в себе некое предостережение, намек на смертельную опасность, на иной, перевернутый мир — мир мертвых. По мнению профессора Л. Зубовой, выражение «сухая вода» как парадокс языка связано как с полисемией слова «сырой», так и с противопоставлением «живой» и «мертвой» воды в волшебных сказках. Звеном к «сухой воде» может быть «сухой спирт» и «сухое вино».
. Излюбленные поэтом метонимии — зрачок (49 раз), рот (84), сон (158) — в силу частотности их употребления в других стихах заглушены объемом с трудом обозримых смыслов [187] Все сведения о частотности словаря Бродского взяты из «Конкорданса поэтического языка Бродского» в 2-х томах, составленного проф. университета МакДжилл (McGill, Канада) Татьяной Патера (не опубликован). Пользуюсь случаем выразить ей свою благодарность за предоставление мне полной рукописи «Конкорданса».
.
В чем же заключается мастерство этого стихотворения? Мы постараемся показать, что его оригинальность заложена уже в самом выборе лексики, в присущем Бродскому сближении низкого и высокого стилей, в характерном для него сочетании смирения и гордости, иронии и горести. Являясь органической частью всего творчества поэта, этот шедевр Бродского есть своего рода стихотворение-памятник. В нем в наиболее афористической форме выражено жизненное кредо поэта, а стиль его продиктован тем, что это стихотворение во многих отношениях итоговое. Итоговое оно прежде всего в биографическом плане (все перечисленные в стихотворении факты имели место в жизни, здесь нет ничего придуманного, «романтического»). В нем нарисован автопортрет Бродского, человека и поэта одновременно, ибо в случае Бродского состоялось абсолютное слияние личности и судьбы. Написав его в день своего сорокалетия, поэт как бы выясняет отношения со своей судьбой, вспоминая все главные события своей жизни: аресты и тюрьмы («в клетку», «выжигал <���…> кликуху гвоздем в бараке») [188] Сергей Максудов (А. Бабенышев) в своих воспоминаниях о встречах с Бродским пишет: «Из рассказов помню его ужас от замкнутого на ключ и деформированного пространства психушки, ужас бессилия перед произволом врачей и санитаров. В тюрьме было спокойней, только однообразные записи на стенах твоих предшественников создавали невеселую историческую перспективу. Бродский тоже нацарапал где-то в углу над нарами свои инициалы» (Воспоминания // Новое литературное обозрение. 2000. № 45. С. 204).
, ссылку на Север, работы в совхозе в Норенской («сеял рожь, покрывал черной толью гумна»). Это 1963–1965 годы, когда Бродский написал, по мнению многих, уже несколько прекрасных стихов [189] См., например, высказывания Анатолия Наймана: «Стихи 1962-го, когда ему было 22 года, — стихи чудесные. Я думаю, что он к 1965 году, в общем, написал все. Исчезни он тогда, погибни или еще что-нибудь, прекрати писать, мы все равно имели бы Бродского» (Найман А. Сгусток языковой энергии // Полухина В. Бродский глазами современников: Сб. интервью. СПб.: Звезда, 1997. С. 47).
. А еще раньше, в годы поэтического становления (1959–1962), он участвовал в геологических экспедициях и в туристических походах, исколесив большую часть одной шестой части мира: от балтийских болот до сибирской тайги, от севера Якутии до Тянь-Шаньских гор, где он действительно тонул [190] Друг Бродского Г.И. Гинзбург-Восков, которому посвящено стихотворение 1961 года «В письме на Юг» (I: 84–85), ходил вместе с Бродским в горы Тянь-Шаня, рассказывал мне, как Бродский действительно тонул, даже дважды в течение одного лета в его присутствии, один раз переходя горную реку, второй — пытаясь пройти под скалой, которая находилась в воде. Оба раза этот юношеский героизм можно было не проявлять (Из телефонного разговора, март 1997).
, бродил пешком по тундре и «слонялся в степях, помнящих вопли гунна». Вынужденный отъезд из страны в 1972 году означен как добровольное решение («Бросил страну, что меня вскормила»), а жизнь в свободном мире как испытание («жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок») и настойчивая память о мире несвободы («Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя»). Перечислив «необходимый процент несчастий» (I: 90), что выпал на его долю, поэт, однако, не жалуется («Позволял своим связкам все звуки, помимо воя»), никого не обвиняет, напротив — винит самого себя («Бросил страну, что меня вскормила») [191] Эта доминирующая интонация стихотворения контрастирует с тоном стихотворений двух великих предшественников Бродского, Овидия и Пушкина, служивших для него во всем другом архетипом изгнания. Ср. у Овидия: «Что посещаешь ты вновь изгнанника в годы несчастий» («dure, quid ad miseros veniebas exulis annos»). — Овидий. Скорбные элегии. Письма с Понта. Пер. С. Шервинского (М.: Наука, 1978. С. 51, III, XIII). Пушкин тоже жалуется на судьбу в стихотворении «Дар напрасный, дар случайный…», датированном его днем рождения: 26 мая 1828 г. (Пушкин А. С. Собрание сочинений: В 10 т. М., 1974. Т. 2. С. 139; см. также строфу XLIV 6-й главы «Евгения Онегина»).
. Он не проклинает прошлое, не идеализирует его, а благодарит. Кого? Судьбу? Всевышнего? Жизнь? Или всех вместе? Благодарить ему в свой юбилейный год было за что. В конце 1978 года поэт перенес первую операцию на открытом сердце («бывал распорот») и весь 1979 год медленно выздоравливал (мы не найдем ни одного стихотворения, помеченного этим годом). В 1980 году вышел третий сборник его стихов в английском переводе, удостоенный самых лестных рецензий, и в этом же году его впервые выдвинули на Нобелевскую премию, о чем он узнал за несколько недель до своего дня рождения [192] В конце апреля — в начале мая, после одного из своих поэтических семинаров в Мичиганском университете, которые я в тот год посещала, Бродский заметил как бы между прочим: «Пахнет Нобелевкой».
.
Читать дальше