Дмитрий Быков - Статьи из журнала «Что читать»

По ряду причин вышло так, что русская фантастика серьезно потеснила так называемый мейнстрим, а может, и одолела его. Получилось так не в силу общемировой деградации, всеобщего интереса к сказкам и фэнтези, — в России как раз фэнтези читают главным образом подростки, и то специфические, — а по причине действительно варварского обращения с традиционной литературой. Во-первых, ей было почти ничего нельзя: осмысливать действительность не смей, критиковать подавно, адюльтер не упомяни, груди и коленки тем более, формальный поиск разрешается от сих до сих, при этом нежелательна правда, проходящая по разряду «быта», и нужен героизм, но в рамках правдоподобия. Плюс пять принципов соцреализма, из которых обязательны к выполнению три: изображение человека труда, вооруженность единственно верной теорией плюс исторический оптимизм (действительность в ее революционном развитии и романтическая приподнятость со временем отвяли).

Какую прозу можно получить на выходе при таких требованиях? Правильно, «Первый субботник» Сорокина. Если серьезно — нормальный роман в советских условиях был не правилом, а исключением, и лишь в конце шестидесятых эти тиски несколько ослабли, да и то не из-за гуманизма, а по причине дряхлости. Стало можно писать увлекательно, разрешены были Семенов и Пикуль — два самых тиражных автора застойной эпохи, — но и они не посягали на святое: ни правды о прошлом, ни догадок о будущем у них искать не приходилось. Выросла литература подтекста, многоэтажного и многослойного, куда более насыщенного, чем у Хемингуэя, — в первую очередь Трифонов, — но считывать этот подтекст не все умели. В результате фантастике волей-неволей пришлось брать на себя решение главных задач — проектирование будущего, критику настоящего, моделирование героя нашего времени. Фантастике разрешалось чуть больше, но этого «чуть» хватило, чтобы в России расцвела одна из мощнейших в мире НФ-литератур. И это была не только и не столько космическая фантастика, порожденная эрой НТР, — это были истории, погруженные в самый что ни на есть подлинный быт, с небольшим фантастическим допущением; не столько ефремовское, сколько булгаковское наследство. Хотя и Ефремова не стоит забывать: в 1953 году опубликовать «На краю Ойкумены», где жестокий правитель истощил свой народ жестокой эксплуатацией и непосильным созиданием, а потому жрецы ищут завещание прежнего, мудрого вождя… это надо, знаете, чувствовать момент.

В семидесятые фантастика стала главной литературой соцлагеря: никто из польских прозаиков этого периода и близко не мог соперничать с мировой славой Лема (да и литературно Лем был выше на голову всех современников, от Ивашкевича до Гомбровского). Павел Вежинов — единственный болгарский прозаик, которого читал и ценил весь мир, и уж конечно не за «Вторую роту», а за «Ночи на белых конях», «Барьер» и «Весы». В СССР на пике моды оказался «Альтист Данилов» — нормальная городская социальная фантастика в лучших традициях Чапека и того же Булгакова; фантасмагории ленинградцев Александра Житинского, Валерия Попова и Нины Катерли быстро стяжали славу. Между тем Борис Стругацкий в своем семинаре вырастил замечательное поколение учеников — Вячеслава Рыбакова, Михаила Веллера, Бориса Штерна, Андрея Измайлова, Андрея Столярова, Александра Щеголева; на Урале подал голос совсем молодой Алексей Иванов, в Сибирском самиздате ходили первые рассказы Лазарчука и Успенского, и уже вышла первая книга Олега Корабельникова (впоследствии, увы, замолчавшего). К началу девяностых в отечественной литературе было не более десятка хороших прозаиков, умевших вдобавок писать так, чтобы читатель не сразу уснул, — и не меньше тридцати классных фантастов самых разных возрастов, причем число их неуклонно возрастало: Евгений и Любовь Лукины, Марина и Сергей Дяченко, Громов и Ладыженский, известные как Олди, Валентинов, Логинов, Звягинцев, а там и Каганов, а там и Володихин, Бенедиктов, Галина, а вот и Семенова с «Волкодавом», как же без нее, а вот и Перумов, на любителя того самого фэнтези, и во главе всего этого шествия — Виктор Пелевин, за вьюгой невидим. А кто же Пелевин, если не фантаст? Социальный реалист, может быть? Три ха-ха.

Фантастика оказалась той десятой точкой, без которой, как в известной задаче, не соединишь остальные девять четырьмя неотрывными линиями. Русскую полусумасшедшую реальность без фантастики не отобразить — это и «Доктор Живаго» доказал, типичный роман-сказка. В условиях резкого упадка реалистической прозы, которую сперва добивали разные цензуры, а потом самая беспощадная из них — рыночная, — фантастика получила небывалый карт-бланш; и надо признаться, поначалу она им весьма недурно воспользовалась.