Дмитрий Быков - Статьи из журнала «Что читать»

Ничего унизительного в такой самоидентификации, конечно, нет, да и все уже было. Акунин честно отказывается от попыток создать оригинальную, небывалую конструкцию — Сорокин вот не отказался, но в результате, сочинив «Трилогию», произвел очередной микст на темы советской фантастики. У Акунина таких амбиций нет. Он уже не ставит себе иных задач, как только комбинировать готовое. На этот раз он воспользовался гриновским героем — сделал наиболее привлекательным персонажем капитана Грея с его алыми парусами. Соблазн поработать в гриновской традиции знаком многим — Леонид Острецов уже разместил в Гринландии героев своего романа «Все золото мира, или Отпуск в Зурбагане». Гриновский мир куда более обаятелен и пригоден для жизни, чем, скажем, толкиеновский, — не пропадать же бесхозной стране и персонажам, которых хватило бы не на один сиквел; и в архиве самого Грина сохранился текст, в котором повествователь объезжает с Греем любимые места, встречаясь с Дэзи Грант, Тави Тум и прочими любимцами. Грей Акунина не столь добросердечен, куда более воинственен, по образу жизни напоминает скорей Эскироса из «Кораблей в Лиссе», а по алкогольным пристрастиям — чуть не всех капитанов Грина от Дюка до Геза. И хотя сцена морского сражения написана у Акунина с непопугайским знанием морской терминологии, а также с замечательными цветовыми лейтмотивами — золотое, черное, алое, — все это мы хорошо помним блаженной памятью детства, памятью о Саббатини и Буссенаре, и Штильмарке, разумеется, чей «Наследник из Калькутты» тоже в генах у «Сокола и Ласточки».

Проблема, однако, вот в чем: «Наследник из Калькутты» потому и стал любимой книгой советской детворы, что в нем есть еще нечто помимо крепкого коктейля из чужих ингредиентов. В грязных и зловонных пиратах Штильмарка угадывались прототипы-зэки, в южных морях — зеленое море тайги, в нравственной проблематике «Наследника» — адское, ледяное, гнойное дыхание тридцатых с их доносами и подменами. Ничего этого у Акунина нет. В литературе надо ставить планку на полметра выше — установка на шедевр позволяет написать хорошую мейнстримную вещь, но установка на мейнстрим приводит к производству весьма вторичного и отнюдь не насыщающего продукта. Даже «Таинственный остров» Стивенсона — не только стилизация; чувствуется по крайней мере, что автор сам выдумал героев и они ему небезразличны. Но Акунин не выдумал никого, включая магистра Фандорина-младшего, — а потому и следит за их приключениями с безнадежно холодным носом; и книга, рожденная развлекать, необъяснимо наскучивает к середине, как всякий муляж. Акунин был интересен, пока стремился быть не только интересным, — парадокс, общий, впрочем, для большинства писательских карьер.

А так — все в порядке: есть блогосфера, ставшая уже непременной составляющей современного романа, есть богатая английская аристократка, роковая красавица, сундук мертвеца, трактир епископа, черепа, приветы «Пиратам Карибского моря» и прочие прелести кладоискательства. И для желающих скоротать время между обедом и полдником на круизном лайнере эта книга подойдет идеально. Правда, для плацкартного вагона в поезде, ползущем через среднюю Россию, требуется уже какое-нибудь более мощное отвлекающее средство: сильную и яркую действительность может победить только настоящая литература.

. . . . . . . . . . . . . .

Одни почему-то возмущаются (главным образом эротическими деталями — Брюсов был большой охотник до откровенных сцен), другие восхищаются, но хотим мы того или нет — перед нами самая точная стилизация не только под пушкинский «звонкий ямб», но и под его композиционные приемы, и под самый образ мыслей. Попытка закончить «Египетские ночи» по пушкинским черновикам и планам принесла Брюсову журнальную брань и глубочайшее моральное удовлетворение. Полагаем, что непредвзятый исследователь, перед которым оказался бы этот текст, ни в жизнь не атрибутировал его как брюсовский — и с огромной долей вероятности приписал бы Пушкину.

Цикл стилизаций под творения горного шотландского барда Оссиана, жившего в III веке н. э. и писавшего на гаэльском диалекте. Собственные стихи Макферсона успеха не имели, а вот поэмы Оссиана принесли ему всемирную славу. Никто не интересовался чувствами и мыслями шотландского учителя, но, будучи приданы древнему барду, они завоевали Европу. Так Макферсон на собственной шкуре открыл парадокс, описанный впоследствии не менее известным стилизатором, Борхесом, в «Пьере Менаре», авторе «Дон Кихота». Образ автора бросает сильнейший отсвет на текст — сам Макферсон до конца дней ревновал к Оссиану, «похитившему» его героические поэмы «Фингал» и «Темора», которые никому не были бы интересны, напиши их реальный шотландец XVIII века.