Сергей Чупринин - Признательные показания. Тринадцать портретов, девять пейзажей и два автопортрета

Закончив архитектурный, стал зодчим речи. Расчет и умысел в его стихах не видны, как при взгляде на храм Покрова у Нерли видны не чертежи, а безотчетное чудо. Дающееся, впрочем, одним только мастерам, и недаром первая же его поэма имеет прямого адресата — «Вам, художники всех времен!». И мало о чем Вознесенский пишет с такой молитвенностью, как о человеке творящем. Мир, судьба и родной язык для него — мастерская, и он им хозяин, а не жалкий копиист.

Готовя к изданию давно необходимый Словарь языка Вознесенского, не худо бы составить еще и словарь его рифм, всегда рискованных, и словарь метафор, рискованных еще более, и словарь его жанров, наконец. Тут же вызвав экспертов из службы Гиннеса, так как показатели, уверяю вас, всюду окажутся рекордными. Нет тем, которых он не касался бы. И нет тайн, которые бы ему не открылись.

Что ни книга, то мастер-класс для младшеньких. И не хочется, а спросишь: вы, нонешние, ну-тка?

Для него, соперничающего фантазией с Творцом, привыкшего оглушать Лужники и Политехнический, а книги выпускать тиражами в полмиллиона, нынешняя эпоха как-то тесновата. С веком, уравнявшим поэзию и коллекционирование бабочек, Вознесенский не спорит.

Но сопротивляется энтропии, как может, — печатая стихи в ежедневных газетах, изопами и видеомами переводя лирику в визуальный ряд и еще чаще, чем в молодые годы, вбирая в строку самые актуальные поводы и самые свежие словечки. Чтобы и те прочли, кто стихов обычно не читает.

Его сегодняшний голос — на грани слышимости. И звукорежиссеры с ума сходят, настраивая для Вознесенского микрофоны. Но вот вел я как-то его вечер в ЦДЛ. И сперва, жалея поэта, хотел свернуть действие побыстреее. Пока не почувствовал: с каждым следующим стихотворением, а вернее, с очередным всплеском обожающих аплодисментов, голос поэта крепнет. Так что кончилось все, как обычно — триумфом.

Поэтому и сейчас — аплодисменты артисту в силе! Не жалейте ни ладоней, ни благодарных слез на глазах.

И своей любви не жалейте тоже.

— Из доцентов критики не получаются, — сказал я Саше при первой встрече.

— Никогда-никогда? — переспросил он.

— Хотите стать исключением?

И тут он улыбнулся. Солнечно, как улыбался только в молодые, «достоличные» свои годы.

Дело было в Дубултах, где раз в два года по осени собирался Всероссийский семинар молодых критиков. Пройдя десятилетием раньше ту же кузницу кадров, а сейчас оказавшись в роли одного из наставников, я знал, что слушателей на эти семинары собирают путем литразверстки. То есть обзванивают местные писательские организации и вызванивают тех, кто успел хотя бы чуть-чуть отметиться в печати. Обычно рецензиями. Иногда учеными статьями к защите кандидатских диссертаций.

Вот именно что молодые доценты. Ну и журналисты из районок, как это было со мною, или областных молодежных газет. Рецензии Александра Агеева, тогда еще даже не доцента, а просто молодого преподавателя Ивановского пединститута, свежезащитившегося по творчеству мало кому известного П. Семеновского, ничем особым на общем фоне не выделялись.

Но мы ведь не только с рецензиями разбирались, а еще и разговаривали.

О, эти волшебные позднесоветские годы, когда читать было интереснее, чем жить, и все мы читали, будто обезумев, причем — это самое главное — примерно одни и те же книги! Ходила, как сказано у поэта, строчка стиховая меж нами, как масонский знак . И пары-тройки цитат, с неизбежностью всплывавших в самом коротком разговоре, и тестового: «Помните у Бердяева?..» или «Здесь я с Александром Исаевичем не согласен…» — хватало, чтобы выяснить, одной ли мы крови, ты и я.

Мы оказались — одной. Так что ощущение навсегда родства возникло сразу же. Как и ощущение дистанции — тоже навсегда.

Старший — и младший.

Учитель — и ученик.

Годы спустя это предустановленное распределение ролей стало Сашу, похоже, тяготить. Он мог надерзить, огрызнуться, на меня пожаловаться — но только наедине со мною или в разговоре с самыми близкими ему людьми. Для публики же так и осталось на бегу им придуманная четырехколенная и вполне юмористическая роспись: мол, Аннинский породил Чупринина, Чупринин — Агеева, а сам Агеев — Мишу Эдельштейна.

При этом никак не могу сказать, что хоть чему-нибудь обу чил Сашу. Все нужные книжки он прочел уже к нашему знакомству, вкус воспитал в себе сам, а чувством слова и композиции наделен был от Бога. Первые его рецензии казались, повторяю, вполне ординарными, но потенциал угадывался с несомненностью, так что нужно было всего лишь, как я тогда выражался, нажать кнопочку, чтобы система заработала в автономном режиме.