Маргерит Юрсенар: Лики истории в "Historia Augusta"

Если из всех историй, сохраненных памятью человечества, именно история Рима чаще всего привлекала мысль философов, фантазию поэтов, суровый взгляд моралистов, в том следует отчасти признать заслугу гения нескольких римских и двух греческих историков: во многом благодаря их усилиям Рим не забыт и не утратил для нас своей притягательности. Плутархом описано, как заговорщики набрасываются в сенате на божественного Юлия, — и до сих пор, сколько бы ни совершалось политических убийств, Цезарь воплощает для нас образ диктатора преданного смерти. Благодаря Тациту за Тиберием навсегда закрепилась репутация тирана-мизантропа, а за Нероном — несостоявшегося художника. Именно потому, что биографический труд Светония охватывает жизнь двенадцати императоров, едва ли не обязательным украшением наших книжных полок, как и дворцовых фасадов Ренессанса, стали их бюсты.

Но все эти великие историки — а некоторые из них были по преимуществу великими стилистами — процветали (согласно принятому выражению) на протяжении каких-нибудь двух столетий, от ранних лет Цезаря до зрелости Адриана. Бездарный Домициан, замыкающий биографический сборник Светония, — последний из римских императоров, кого судьба одарила великим портретистом.

Те триста пятьдесят с небольшим лет, что пройдут между его царствованием и падением Рима, оставят нам свидетелей почти сплошь посредственных — не только лукавых (таковы они всегда), но и легковерных, рассуждающих банально и сбивчиво, часто крайне поверхностных или не в меру суеверных, чуть ли не открыто служащих задачам пропаганды, отразивших в своем мышлении и языке закат культуры и, несмотря на все это, захватывающе интересных, ибо сама их посредственность — залог своеобразной достоверности: они говорят как полномочные представители уходящего мира.

История Августа — сборник, составленный шестью историографами, где сведены вместе портреты двадцати восьми императоров, нескольких претендентов на престол и цезарей, скончавшихся в раннем возрасте (в данном случае титул «цезарь» означает предполагаемого наследника), — представляет срез жизни неполных двух столетий из этих трехсот пятидесяти лет. Повествование начинается с Адриана и его непосредственных преемников: Антонина, Марка Аврелия, — то есть живших в лучшие времена, когда Рим в зените славы не ведал о близости конца. Завершается оно мрачным Карином, сумеречной порой конца III века. Имена и само существование пяти главных авторов (Спартиана, Капитолина, Лампридия, Поллиона, Вописка) составляют сегодня предмет споров, а датировка их деятельности знатоками и специалистами колеблется от середины II и до конца IV века. В значительной своей части сборник составлен из компиляций или копий более ранних утраченных биографий и, в свою очередь, дополнен многочисленными позднейшими вставками. Как многие античные произведения, он дошел до нас в виде отдельных редких копий, неполных и переписанных с ошибками, — только это и спасло его от забвения. И все же современные исследователи античной истории не могут пройти мимо Истории Августы; даже те, кто полностью отрицает ее ценность, волей-неволей вынуждены ею пользоваться. Уцелевшие документы II—III веков — в конечном счете, лишь скудные крупицы: вот почему, за неимением лучшего, мы ищем в этом сомнительном (а по небезосновательным предположениям выдающихся ученых — почти целиком лживом) тексте перемолотые зерна правды.

Одно дело — подлинность, другое — достоверность. К какому бы времени, между 284 (самое раннее) и 395 (самое позднее) годами, ни относилось составление в общих чертах Истории Августы, возникает вопрос о том, насколько можно им верить. Разумеется, мы не одинаково доверяем тому или иному составителю, тем или иным страницам. Правдоподобие не всегда является решающим критерием для читателя, поскольку в области истории само это понятие зависит от нравов, предрассудков и невежественных заблуждений каждой эпохи. Так, например, ученые XVII века, глубоко проникнутые христианской традицией, готовы были принять на веру любой портрет языческого императора, обрисованного в черном свете, так как считали их всех без разбора гнусными гонителями зарождающейся Церкви; затем, по закону противодействия, слепое доверие просвещенных людей XVIII века к природе человека, а позднее, через сто лет, чопорное ханжество определенного типа историков, их странная почтительность перед правителями, пусть даже умершими восемнадцать столетий назад, а то и попросту недостаток жизненного опыта, характерный для кабинетных ученых, побуждают порой заявлять о невозможности или невероятности фактов, которые не колеблясь сочтет правдоподобными или истинными читатель, лучше приученный смотреть в лицо реальности.