Владимир Гопман - Любил ли фантастику Шолом-Алейхем? (сборник)

– Что так?

– После посещения Ботанического сада, которого оказалось для меня слишком много – я ж аллергик, и надо было мне самому, дураку, подумать головой, что может произойти с организмом, когда в одном месте собрано столько разных – пусть и замечательных – запахов… Что же до значения переносного, то я был просто ошеломлён количеством людей – везде, во всех местах; думаю, что если бы такое увидел Антон Павлович, то уехал бы отсюда в тот же день… Короче говоря, отвечая на твой вопрос, скажу так: с Крымом я связан, в сущности, всей жизнью: и культурно, и биографически.

– Похоже, не ты один. В Москве существует «Крымский клуб»…

– Это очень любопытная структура, созданная безудержной энергией хорошего человека по имени Игорь Сид. Полностью называется, кажется, «Крымский геопоэтический клуб» и создана для реализации интересной, по-моему, идеи: Таврия – уникальный регион, это земля, как никакая другая, располагает к творчеству. Я несколько раз был на заседаниях, выступал на первых Аксеновских чтениях (там присутствовал Василий Павлович), и могу сказать, что атмосфера там приятная.

– Существует ли какая-то особая крымская литература, кого из авторов можно к ней отнести?

– Наверное, всех тех, кто был назван выше, от Батюшкова до Грина и Аксёнова, можно отнести к крымской литературе. Что же до современного её этапа развития, то, боюсь, кроме прозы твоей и Светланы Ягуповой, не знаю никого. А Даня Клугер, которого и читаю, и пишу о нём, уже не крымский писатель…

– Но ты же писал статью о первом сборнике фантастов Крыма, «Фантавры»…

– Да, разумеется, и с большим удовольствием. Но это было в конце 1980-х – время, которое уже стало историей. Статья эта была напечатана в журнале «Радуга»; мне недавно попал в руки номер журнала, и я был восхищен, как достойно борются за свое существование эти достойные люди. Биться за существование – это сейчас участь многих, увы.

– Имеется в виду кто-то конкретно здесь, в Крыму?

– Конечно. Я говорю о замечательном человеке и очень хорошей писательнице, Светлане Ягуповой. Много мог бы сказать и о том, насколько она здорово пишет (её последняя вещь, которую прочёл, «Лимон» в той же «Радуге», очень хороша), и о том, как она много сделала для русскоязычной фантастики, и о том, как много она сделала для культуры Крыма, хотя присужденное ей звание лауреата Государственной премии республики должно говорить само за себя. Но, прежде всего, по-моему, надо сказать о том, как ей сейчас трудно живется. А ведь она – уникальное явление, без каких-либо скидок ее можно назвать государственным достоянием.

– Если о «Лимоне» говорить, то недавно Светлане издательство рукопись вернуло. Книга не выйдет. Средств на издание хорошей литературы нет. Как нет их и на детский журнал «Крымуша», который Ягупова выпускала десять лет. Но писателя убить в писателе трудно. К счастью для писателя, который живёт именно потому, что пишет. Сейчас Светлана создаёт такие «фантанески» – крошечные стихотворные зарисовки обо всём, что переживает не только она. Хочется верить, что когда-нибудь они дойдут до читателя.

– И так больно видеть, что власть никак не помогает ни ей, ни таким, как она; что в Крыму, что в России. Не понимают чиновники от культуры, что такие люди, как Ягупова, штучны, их надо сохранять, и им помогать. Увы, по-прежнему везде действует принцип советского государства – финансировать культуру, а главное, относиться к ней по «остаточному принципу»…

– Все мы родом из детства. А каким оно – в «книжном» смысле – было у тебя?

– Думаю, что замечательным – и в «книжном», и в человеческом смыслах. Воспитывали меня в очень большой степени – с помощью книги. Папа был настоящим книжником – тонким ценителем и истовым собирателем. Новые книги появлялись в доме чуть ли не каждый день, и мама лишь вздыхала, глядя, как папа словно колдует над полками, что-то переставляя и втискивая в давно заполненное пространство новые и новые томики. И шкаф, казалось, тоже вздыхал, принимая новых жильцов. Для меня книжный шкаф казался самым притягательным местом на свете (и запрет на чтение был самым страшным наказанием). Читать я начал рано, читал запоем, всё подряд: Гоголя и Диккенса, Лермонтова и Свифта, Гарина-Михайловского и Мериме, Дефо и Гюго, Боборыкина и По, Чехова, Сетон-Томпсона, Распэ… И еще Лондона, Дюма, Майн-Рида, Буссенара, Киплинга, Стивенсона, Купера, Хаггарда. И, конечно же, фантастику: Беляева, Ефремова, Жюля Верна, Уэллса… А сколько радости доставляло не только чтение, но и разглядывание брокгауз-ефроновских изданий Пушкина и Байрона! Что-то с первого раза я просто не потянул (как с Достоевским), что-то брал больше для выпендрежа – увидев меня с Рабле (в третьем классе!), папа спросил осторожно, так как запрет на чтение считал делом непедагогичным: «Ну как?» Я, будучи ребенком нелживым, ответил со вздохом: «Непонятно, но очень интересно…»