Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.24. Из сборников:«Что мне ненавистно» и «Экспериментальный роман»

В конечном счете Сент-Бев приветствовал «Лукрецию» Понсара [21] Франсуа Понсар примыкал к так называемой «школе здравого смысла», выступившей в 40-х годах XIX века против романтической драматургии с буржуазно-охранительных позиций. «Лукреция» (1843) — стихотворная драма в духе классицизма, прославляющая буржуазную добродетель. как протест против романтической школы. Ему явно нравится это произведение, хотя он и не называет его шедевром. Я даже предполагаю, что критик вовсе не заблуждался относительно истинной ценности пьесы: она просто казалась ему подходящим оружием в той войне, какую он вел.

Но вот отрывок, который меня особенно поразил: «Положительно, школа угасает (романтическая школа); надобно добить ее другой школой: публику может пробудить только что-то совершенно новое и неожиданное. Я все еще надеюсь, что это сделает театр, что именно там разразится Восемнадцатое брюмера нашей литературы, которое положит конец царящей анархии. Театр — именно тот вид современного искусства, к которому особенно часто взывают, но у нас театр меньше всего создал, он обманул все надежды. Сколько великолепных, но бесплодных начинаний можно отметить в этой сфере за последние двадцать лет! Переводы иностранных пьес, критические исследования и разборы, различные опыты, многочисленные драматические образцы: „Баррикады“, „Генеральные штаты в Блуа“, „Клара Газуль“, „Вечера в Нейи“, драмы г-на Ремюза, новейшие предисловия, вроде предисловия к „Кромвелю“… Что еще? „Эрнани“ — и только. Тоска смертная. Дюма выдохся, Виньи никогда не был изощренным драматургом, Гюго отяжелел. Театру все еще предстоит очень много сделать, он должен наконец пробудить пресыщенную публику, надо донести и до нее великие идеи, вызванные к жизни полвека назад и до сих пор не потерявшие своего значения».

Заметьте, что это было написано в апреле 1843 года, тридцать шесть лет тому назад. Так вот я и сегодня согласен с Сент-Бевом. Произошло, однако, одно событие, которого он не предвидел. Он ждал, что пробуждение принесет театр, а его принес роман. Именно Бальзак, тот самый Бальзак, чью мощь Сент-Бев так и не сумел оценить, осуществил в литературе Восемнадцатое брюмера, о котором говорил критик. В театре, таким образом, положение поныне осталось почти таким же, каким оно было, и все еще надеются на приход гения, который поможет нам выйти из состояния анархии; однако становится очевидным, что театр может преодолеть царящую в нем неразбериху только в том случае, если он последует за романом, ступившим на путь натурализма. Сент-Бев только описывает существующее положение, но он ничего не провидит. В наши дни факты показывают, где именно находится сила века, она — в Бальзаке и в его последователях, которые, как мне представляется, вскоре завоюют театр с помощью натуралистического метода.

В конце сборника «Парижских хроник» Сент-Бев снова сокрушается по поводу неудачи драматической литературы своего времени. Он не может толком понять, почему все рухнуло, но отмечает происшедший крах. По его мнению, сразу же после появления «Эрнани» еще можно было тешить себя надеждой. «В начале тридцатых годов, — замечает он, — „Эрнани“ знаменовал собою движение вперед и пробуждал надежды; пьеса эта была странная, малоисторичная, в ней было много нечеловеческого и даже неестественного, но зато в ней было много блеска, все дышало поэзией, новизною, отвагой». Однако вскоре надежда уступила место разочарованию, пьесы, которые вслед за тем породила романтическая школа, вызывают у критика досаду, и он восклицает: «Историческая фальшь, отсутствие серьезной разработки сюжетов, преувеличенные и неестественные чувства и страсти — вот что все больше проникало в эти пьесы; мы-то думали, что театр прокладывает путь и открывает доступ рыцарственной, доблестной, но цивилизованной армии, а оказалось, что это вторжение варваров».

С этих пор Сент-Бев пребывает в замешательстве. Он больше не знает, куда идет век, и не решается ничего провидеть. Истинная задача столетия от него полностью ускользает. Он даже не понимает, что если крушение романтизма наступило так быстро, то это произошло потому, что причины неминуемого краха таились в самом этом направлении. Он не понимает также, что порыв начала тридцатых годов был всего лишь кличем избавления, что истинным человеком XIX столетня стал Бальзак, что романтизм — всего только начальный и смутный период натурализма. Отсюда и возникает растерянность критика перед драмой эпохи. Он рассуждает обо всем, как человек изощренного ума, но ему ни в коей мере не удалось осветить ту эволюцию, которая произошла в романе и которая вскоре произойдет в театре.