Г. Лелевич: 1923 год

Наиболее интересным и заслуживающим внимания явлением в области попутнической беллетристики за истекший год следует признать появление на столбцах наших журналов фрагментов Бабеля. Этот писатель — почти дебютант; во всяком случае, широкой публике он становится известен впервые. Но уже первые его вещи выказывают все признаки огромного таланта и мастерства: изумительный лаконизм, умение немногими словами дать законченный, навсегда врезывающийся в память образ, яркая оригинальность, полное, неразрывное соответствие между содержанием и формой, несравненный, красочный, сочный, выразительный народный язык, при чем автор пользуется различными жаргонами не как экзотическими прикрасами слога, а как основным словесным материалом. Все это невольно заставляет с огромным интересом и вниманием присмотреться к молодому художнику. Лучшее, что опубликовано пока Бабелем, это фрагменты книги «Конармия», напечатанные в 4-м N «Лефа». Никто не передал еще так в художественной литературе буденовцев с их героизмом, с их инстинктивной революционностью, с их бесшабашным, партизанским, казацким духом. Ни малейшей идеализации. Напротив, сплошь и рядом — тонкая усмешка, и в то же время впечатление огромной революционной мощи. Чего стоит, например, рассказ «Соль», этот безусловный шедевр! Сюжет этого рассказа прост и, если хотите анекдотичен. Буденовец в письме в редакцию рассказывает, как он застрелил мешочницу, обманом пролезшую в вагон с буденовцами на том основании, что она, якобы, с ребенком, между тем как под видом ребенка она везла мешок соли. Какой-нибудь Эренбург или Зощенко сделали бы из этого сюжета грязный обывательский анекдот, над которым гоготали бы жеребчики из молодого поколения новой буржуазии. Но Бабель сумел преподнести этот эпизод так, что у читателя осталось впечатление несравненной революционной силы, свойственной забавному и, казалось бы, дикому автору письма и его товарищам. Следует, однако, оговориться, что пока еще рано признать Бабеля пролетарским писателем. Его «Миниатюры» появившиеся в 7-й книге «Красной Нови» за прошлый год (символично появление этих вещей в этом журнале!), дышат интеллигентской рефлексией и скептицизмом. Не будем гадать, что возьмет верх: редкое чутье революционной действительности или утонченная ирония декадента. Как бы там ни было, фрагменты из книги «Конармия» останутся навсегда ярким образцом действительной, а не мнимой революционной литературы.

Говоря о попутчиках, следует особо остановиться на литературных годовых итогах группы «Леф». В нашем журнале не мало говорилось об этой группе. Л. Авербах очень правильно заметил про нее, что она «находится в процессе коммунистического перерождения». «Лефы» совершают тяжелый переход из лагеря жонглеров декаданса в лагерь пролетарской литературы. И минувший год, поскольку речь идет о творчестве «Лефов», носил все черты переходного периода. Чрезвычайно характерна в этом отношении вышедшая в прошлом году книга Н. Асеева «Избрань». Вначале мы встречали в ней вряд ли осмысленные стихотворные упражнения, вроде:

Через подозрительный мистицизм «Радиовести» Асеев приходит к великолепному «Гастеву» с его искренним порывом к пролетарской революции, с его не менее искренним признанием:

Безусловно стоит, т. Асеев, безусловно стоит, ибо вне этого «нарезания эпохи на сердца» нет и не может быть теперь настоящего творчества! И книга Асеева это — яркий памятник тяжелого пути лучшей части русских футуристов от жонглерства и зауми к пролетарской литературе.

Не менее показательна и книжка Павла Незнамова «Пять столетий», где на ряду с достаточно бессмысленной «бряцальной словентой» мы встречаем такие прекрасные стихи, как «Дело было под Ачинском».

Крупнейшее произведение «лефов» за истекший год, — поэма Маяковского «Про это», неудачно. Маяковский выступил в этой поэме против старого быта, но выступил, не зацепившись за ростки нового быта, не зацепившись за ту общественную силу, которая одна может быть застрельщиком в переустройстве быта, — за пролетарский авангард. Маяковский вышел в бой, как одиночка. И, понятно, его поход закончился поражением. Вместо грозного бранного клича получился издерганный истерический вопль.