МИХАИЛ БЕРГ - ВЕРЕВОЧНАЯ ЛЕСТНИЦА

Конечно, философ прокомментировал бы эту ситуацию как диалог разных дискурсов власти – власти масс-медиа, победивших литературу, и власти научного знания, нарративов, – и указал бы разные «референтные группы», составлявшие аудиторию, скажем, «Русского телеграфа» или «Бостонского курьера», и, как следствие, разные механизмы обретения символических ценностей и разную структуру этих символических ценностей при процедуре чтения газетной или научной статьи. И, по мнению философа, совершенно естественно, если читателю раздела «Публицистика» будет совершенно чужд язык раздела «Эссеистика», и наоборот. Но, с другой стороны, при такой композиции появляется еще один сюжет – не только диалога, но и противоборства разных дискурсов власти, их борьбы за более высокий статус в социальном пространстве. В то время как критик, более внимательный к деталям, заметил бы, что составитель постарался не трогать тексты, опубликованные с конца 80-х по настоящее время (и, увы, не оснастил необходимым аппаратом статьи, которые в газетах публиковались без ссылок), а для создания иллюзорного единства отобрал для раздела «Эссеистика. Литературоведение» предварительные и более облегченные (в смысле стиля) варианты статей, то есть именно те, что были опубликованы философом в журналах, а не вошли в его монографию «Литературократия. Проблема присвоения и перераспределения власти».

Публицист – немного, но педант. Уж он-то заметил, что если все разделы построены по хронологическому принципу, когда более ранние работы предшествуют более поздним, то его раздел завершается статьей «1992-й год», написанной им для энциклопедии журнала «Сеанс» раньше других, в середине девяностых годов, и при этом ретроспективной по отношению ко всему разделу, затем опять выдерживается хронология, нарушаемая в очередной раз в разделе «Воспоминания. Очерки», который следует за «Эссеистикой», составленной из статей 1995-2000-х годов, в то время как эссе «Через Лету и обратно» было написано в 1989-м, а «Веревочная лестница» из Аppendix – в 1980-м.

Что остается добавить: из статей, вошедших в «Вестник новой литературы», составитель выбрал только опус Ивана Кавелина «Истоки русского пессимизма», потому что он отвечает тематическому единству этого раздела (но тон, но замашки философа из «Вех»?). Да, «Веревочная лестница» была одним из тех двух эссе, которые были написаны еще до того, как автор расслоился на несколько персонажей, среди которых, кстати, оказался и журналист, так им ранее презираемый. Но теперь он стал скромнее, наш автор (вот она, факультативная польза от разрушения высокомерного литературоцентризма), и никого не презирает. Ну почти никого. По крайней мере в состоянии сказать сам себе: каждому свое. И не сразу начать все сказанное опровергать.

Есть смысл поразбираться в причинах «духовной глубины, неуспокоенности» и одновременно «безрадостной жизни» – наиболее устойчивых характеристик российской действительности.

Общеизвестны противоречивость, антиномичность, полярность русской жизни, но где истоки тяги к полюсам и крайностям? Является ли безрадостность жизни, некрасивый, безобразный быт следствием «духовной глубины и неуспокоенности» или «духовная глубина» есть результат неустроенности и непривязанности к житейскому?

Существует несколько хрестоматийных соображений. Согласно одному из них, причины современного русского пессимизма в противоестественном образе жизни России в XX веке, навязанном ей в противоречии с народными устоями. В соответствии с другим, современные бессилие и апатия есть следствие симптоматичного для русского характера мироощущения, чуть ли не отвращения к жизни, изредка сменяемого кратковременной эйфорией – откликом на ситуацию внешнего, общественного, государственного значения.

Можно было бы обойтись сомнительной констатацией, что существуют народы-оптимисты, скажем, американцы, и народы-пессимисты, к которым вроде бы следует отнести русских. Но почему одни оптимисты, а другие пессимисты, да и не бывает народов, состоящих из одних пессимистов и оптимистов, они перемешаны почти неразличимо. Имеет смысл говорить об устойчивых стереотипах поведения, о бытовых пристрастиях и психологических установках. В любом случае нас интересует как соотнесение «духовной глубины» и «безрадостной, безобразной жизни», так и истоки этих явлений.

Налицо только почти не требующее доказательств «плохое настроение» русского в последней четверти XX века, безобразные дороги, грязные улицы и дворы, неухоженные города и заброшенные деревни, неуютная семейная жизнь, неустроенный, некрасивый быт, неловкое, неустойчивое положение человека среди окружающих его людей и вещей, скука, апатия, усталость и очевидное нежелание или неумение это положение изменить. Словно бы затянувшаяся жизнь на чемоданах – невозможно, неохота, не имеет смысла устраиваться всерьез и надолго. Подозрительное отношение к будущему, которое видится еще более мрачным, нежели настоящее. Неверие в свои силы. «Все равно они не дадут нормально жить!» Кто «они»? Может, действительно, все дело в большевиках?