Р. В. Иванов-Разумник - М. Е. Салтыков-Щедрин. Жизнь и творчество

Непосредственно связанными по теме с „Московскими письмами“, и именно с первым из них, являются статьи Салтыкова „Петербургские театры“, появившиеся без всякой подписи в первой и предпоследней книжках „Современника“ за 1863 год. В первой из этих статей рассказывается о новых постановках в петербургском Александрийском театре и особенно о ничтожной пьесе некоего Ф. Устрялова „Слово и дело“. На пьесе этой Салтыков остановился так подробно потому, что видел в ней бездарное и вредное продолжение темы о нигилизме, намеченной год тому назад Тургеневым в „Отцах и детях“. Здесь представляет интерес лишь мнение Салтыкова об этом романе, в котором он видел только „повесть на тему о том, как некоторый хвастунишка и болтушинка, да вдобавок еще из проходимцев, вздумал приударить за важною барыней, и что из этого произошло“. Другого смысла в романе Тургенева Салтыков не видел, — и этим бросил перчатку Писареву, который в своих статьях в „Русском Слове“ дал восторженный отзыв о типе Базарова, как о положительном типе молодого поколения. Годом позднее из-за этого загорелась непримиримая война между „Русским Словом“ и „Современником“, в которой, как увидим, принял участие и Салтыков.

Особенный интерес представляет для нас вторая половина первой статьи о „Петербургских театрах“; в ней Салтыков под видом письма „от одного из провинциальных знакомцев“ описывает впечатление от оперы Россини „Вильгельм Телль“, которая и в это время середины шестидесятых годов все еще шла под цензурным названием „Карла Смелого“. Автор письма подробно рассказывает об этом спектакле „с точки зрения общественного благоустройства“ и возмущается „нигилистами“, бурно приветствовавшими все революционные места этой оперы. Почти десять страниц этого ядовитейшего письма написаны Салтыковым явно под впечатлением тех мест из юношеской его повести „Запутанное дело“, в которых герой повести Мичулин присутствует на представлении „Вильгельма Телля“ и выносит из него то же самое революционное впечатление, как и „нигилисты“ этого письма шестидесятых годов. Именно в это время Салтыков подготовлял к печати том „Невинных рассказов“, в который включил и „Запутанное дело“, напомнившее ему время cередины сороковых годов; недаром письмо его „провинциального знакомца“ об этой опере Россини заканчивается словами: „я вспомнил 1844, 1845 и 1846 годы…. вспомнил горячие споры об искусстве, вспомнил теплые слезы, которые мы проливали“… Эта статья Салтыкова о „Петербургских театрах“ является лучшим комментарием к известным нам страницам „Запутанного дела“; независимо от этого, письмо „провинциального знакомца“ является одним из блестящих образцов салтыковской сатиры и когданибудь займет почетное место в полном собрании его сочинений.

Вторая статья „Петербургские театры“, появившаяся без подписи в ноябрьской книжке „Современника“ за 1863 год, говорит о постановке на сцене драмы Писемского „Горькая судьбина“. В статье этой представляет интерес верный отзыв и об этой драме, и о самом Писемском, в котором Салтыков видит при крупном художественном даровании „необькновенную ограниченность взгляда, крайнюю неспособность мысли к обобщению и замечательную неразвитость“. Писемский для Салтыкова — как бы российский Рубенс, рисующий, однако, не столько живые тела, сколько мертвые души: „он выкладывает перед читателем груды человеческих тел и говорит: вот тела, которые можно было бы назвать мертвыми, если б в них не проявлялось некоторых низшего сорта движений, свойственных, между прочим, и человеческим организмам“. Из изучения такой манеры письма Салтыков приходит к выводам о задаче писателя и задачах реализма. Что касается первой, то „общественнное значение писателя (а какое же и может быть у него иное значение?) в том именно и заключается, чтобы пролить луч света на всякого рода нравственные и иные неурядицы, чтоб освежить всякого рода духоты веянием идеала“. А потому каков бы ни был художественный талант писателя, но если сердце его „не переболело всеми болями того общества, в котором он действует, то такой писатель вряд ли может претендовать в литературе она значение выше посредственного и очень скоро преходящего“. Таков взгляд Салтыкова на роль и задачу писателя, — взгляд крайне характерный и приложимый к его собственному творчеству, насквозь пронизанному „всеми болями того общества, в котором он действовал“. Что же касается до реализма, то он, по мнению Салтыкова, вовсе не сводится к умению писать окружающую действительность. „Приступая к воспроизведению какоголибо факта, реализм не имеет права ни обойти молчанием его прошлое, ни отказаться от исследования (быть может, и гадательного, но тем не менее вполне естественого и необходимого) будущих судеб его“, — говорит Салтыков, подчеркивая, что и это прошлое, и это будущее „совершенно настолько же реальны, как и настоящее“. Таким образом „идеал“ и „утопия“ неизбежно привходят, по мысли Салтыкова, в подлинный реализм, а лишенный их Писемский является реалистом весьма сомнительным». Все эти глубоко замечательные мысли на много опередили собою взгляды современников Салтыкова на искусство; лишь значительно позднее стали различать реализм от натурализма в том понимании последнего, в каком он явился в произведениях Зола и Гонкуров. Кстати упомянуть, что об этих писателях Салтыков впоследствии отзывался весьма отрицательно.