Р. В. Иванов-Разумник - М. Е. Салтыков-Щедрин. Жизнь и творчество

Здесь надо подчеркнуть, что в выпадах этих Салтыков только повторял те мысли, которые были высказаны им в это же самое время в очерке „Каплуны“, не увидевшем света по желанию и совету именно Чернышевского, как мы это уже знаем из предыдущей главы. Там мы видели, что под „каплунами будущего“ Салтыков имел в виду именно самоуслаждающихся и самоудовлетворенных либералов, против которых он направлял мысль, „что следует из тесных рамок сектаторства выйти на почву практической деятельности“. Мы знаем, что Чернышевский спорил с этой мыслью и убедил Салтыкова не печатать очерк „Каплуны“. Происходило это как раз в то самое время, когда те же самые мысли Салтыков выражал и в подробной программе „Русской Правды“.

К слову сказать, программа эта связана и с другим салтыковским очерком глуповского цикла, а именно с очерком „Наши глуповские дела“, в котором сатирик, иронизируя над „глуповским возрождением“, все же оптимистично заявлял, что глуповское миросозерцание находится в агонии и что на смену „древлеглуповскому миросозерцанию“ пришли уже „новоглуповцы“, являющиеся, по мысли сатирика, „последними из глуповцев“. В программе журнала Салтыков высказывает столь же твердое убеждение, что не следует придавать „особенного значения еще проявляющимся по временам попыткам возвратиться к отжившим формам жизни“; он иронизирует над „современным человеком“, коренные и задушевные убеждения которого „враждебны прогрессу“. Последняя фраза вызвала недоумение Б. И. Утина в его ответном письме Салтыкову по поводу сообщенной ему программы „Русской Правды“; он, очевидно, не знал, какой смысл вкладывал Салтыков в ироническое понятие „современного человека“ и как издевался над ним в своем глуповском цикле.

Продолжая оптимистическую линию заключения очерка „Наши глуповские дела“, Салтыков утверждал в своей журнальной программе, что теперь „и между слугами произвола завелась своего рода стыдливость“ (мы еще увидим, какое большое значение получит этот „стыд“ в дальнейших произведениях Салтыкова) и что будущее прогресса можно считать обеспеченным, а преткновения — „временными и отнюдь не серьезным“. По иронии судьбы мысли эти высказывались Салтыковым как раз накануне петербургских пожаров, послуживших для правительства предлогом для самой необузданной реакции, которую десятилетием позднее Салтыков так красочно изобразил в своих „Господах ташкентцах“. В этом случае оптимизм Салтыкова оказался и мимолетным, и не оправдавшимся в суровой действительности.

Знакомство с программой журнала остается заключить изложением не отрицательных суждений о либерализме и доктринерстве, а положительных утверждений возникающего журнала, основной его точки зрения. Хотя программа неоднократно подчеркивала, что самый существенный интерес минуты „заключается не в отыскании более или менее отдаленных идеалов общественного устройства“, не в „общих более или менее отдаленных принципах“, а прежде всего в „практических результатах“ деятельности, и что журнал „будет преследовать не столько единство принципов, сколько единство действия“, — однако тут же заявлялось, что на основании всего этого читатель не должен обвинять редакцию журнала „в индифферентизме к высшим жизненным интересам“. Практические цели не мешают редакции иметь в виду „те отдаленные идеалы, к которым неудержимо стремится жизнь человечества“ в которые „помогут нам, освещая и оплодотворяя наши разыскания“. Раскрыть эти идеалы более подробно не представлялось возможным по цензурным условиям; некоторый намек на них может дать то внешнее обстоятельство, что ближайшими сотрудниками „Русской Правды“ должны были оказаться четыре петрашевца, или, по крайней мере, четыре лица, замешанные в деле петрашевцев: Салтыков, Европеус, Плещеев и Утин. Если прибавить к ним еще и Чернышевского, на симпатии и сотрудничество которого надеялся Салтыков, то остаются лишь два ближайших участника журнала, Унковский и Головачев, как представители ядра „тверских либералов“. Говорить поэтому о „Русской Правде“, как органе зарождающегося земского либерализма — отнюдь не приходится, особенно если иметь в виду позднейшее отношение Салтыкова к последнему в статьях „Отечественных Записок“ 1868 года.

Был, однако, один пункт в программе, позволявший вскрыть ту основу, на которой должна была строиться идеология нового журнала. Пункт этот — народ и его интересы — дает возможность протянуть нити от прежних взглядов Салтыкова до его будущего социалистического народничества эпохи „Отечественных Записок“. Главною целью нового журнала программа считала „утверждение в народе деятельной веры в его нравственное достоинство и деятельного же сознания естественно проистекающих отсюда прав“; эта цель, по мнению Салтыкова, не только главная, но и „единственно жизненная, единственно возможная для предприятия, имеющего общественный характер“. Мысль эта проходит через всю программу от начала до конца и является основным ее стержнем. Салтыков подчеркивает, что задача журнала — „иметь постоянно в виду своем народ и его потребности“, что журнал будет „всеми силами своими служить делу его самостоятельности“, что ближайшим девизом партии, голосом которой явится журнал, будет борьба за интересы народа. Все это, конечно, довольно общие выражения, которые не позволяют еще говорить о „народничестве“ журнала, но несомненно, что именно эта линия намечалась в программе и что она близко примыкает к той позднейшей линии, которая окончательно выявилась в „Отечественных Записках“.