Василий Розанов - Еще о «демократии», Уитмене и Чуковском

Демократия, — как можно судить по Уитмену и Чуковскому, — есть убавление длинного взора и глубокого слуха… Демократия — это, увы, поверхностность! Демократия — это книжная народность, газетная народность; это низшие, малообразованные слои интеллигенции. «Интеллигенция» — университетский класс; демократия — это элементарная сельская школа и городские училища; это уличный листок, его читатели и отчасти его авторы. «Демократия» — не имеет ничего общего с былинами, сказками, песнями. Наш мужик, новгородец, архангелогородец, туляк, рязанец, — государственник и церковник, человек «строгий и обстоятельный». Тогда как «демократ», вместе с «голытьбой» Максима Горького, человек «перекати-поле», которому церкви не нужно, школ не нужно, «креста» он не носит и не тоскует о нем; ну, и на этом «перекати-поле» вырастают всякие выкрики, лозунги, хвастовство, — которое бедный К.И. Чуковский счел Бог знает за какой анархизм и сатанизм.

Уитмен поет:

Чуковский, — тут же, после цитаты, делая в скобках замечание: «Хотя в зеркале растрепанный мужчина, без галстуха, с растрепанным воротом», — тем не менее, продолжает и восторгается:

«Это ли не восстание личности, необузданной, сатанинской, прометеевской! Поэт падает ниц перед зеркалом и, как изображение Бога, целует свое отражение» (стр. 39).

Но это просто глупо. Что же он целует? Можно также сказать, что в Уитмене «Бог поцеловал Бога», как и то, что «червяк поцеловал червяка». Но и это все безумно старо, ибо уже Державин в оде «Человек» определил:

Уитмен пишет:

Но все это — слова, самые отвратительные формальные слова, за которыми мы видим, что Уитмен (и Чуковский за ним?) не чувствует вовсе и Библии и Откровения.

Он ко всему прилагает все эти свои восторги; но это вовсе не богатство, а бедность. Он скользит по всему глазом так же, как и душою, ибо душа у него мелкая, пустая, и глаз какой-то странно поверхностный, не имеющий ни об одном предмете (ни об одном!!!) «своего», особенно, что решительно есть в каждом Божьем существе. Он не пантеист, а атеист, не в религиозном, а в страшном космологическом смысле. В противоположность Чуковскому, прыгающему на каждой странице, — «лучше Уитмена ничего нет», я скажу свое — «хуже Уитмена ничего нет»: ибо что же это за ужас — ни в чем, решительно ни в чем не сыскать прелести, «божественного отражения», а сплошь и голо, голо и паскудно пищать: «всякая вещь божественна», не отмечая, как она божественна, чем она божественна, под каким своим особым уголком зрения. Борис, тоже крестьянин, пахал поле и плугом разрезал норку полевой мышки. Та брызнула в сторону, спряталась. Борис схватил «душу мыши» (это не кощунство сказать, ибо в Библии сказано о сотворении «души животных» и даже растений) и передал ее в известном стихотворении:

Можно ли с этим живым, одушевленным и поэтическим очерком английского крестьянина-поэта сравнить формалистическую чепуху Уитмена:

Господи! Да это просто приставленные друг к другу слова; поставленные одно возле другого. И далее, что это было Уитмену «все равно», он выразил через то, что рядом с «мышь» — поставил совершенно неестественное, совершенно сверхнатуральное сравнение:

«Пошатнуть», т. е. поколебать, заставить дрогнуть? «неверных» — т. е. кого? врагов? войска? Даже нельзя разобраться, в чем тут чепуха: только это вообще неестественно глупо и совершенно не поэтично.

Так он, значит, не любит и мыши, — такой, действительно, иногда милой? Помню, я мальчиком поймал мышонка и клал его с собой спать: черные глубокие глаза и иссиня-черная шкурка были прелестны. Но Уитмен и над нею не сжалился, прогремев над нею своим барабаном. «Я стучу и барабаню…» — действительно — и только. Боже, как скучен, как однообразно ровен и плосок мир Уитмена. Во всей вселенной — ничего занимательного. О да, это «сатанизм»: но никогда нельзя было предположить, что «опаленный» и «с крыльями» явится в виде такой вши… Да: люди «Бога» умели кое-что подумать и о Сатане; а «без Бога» — и Сатану увидели вонючим и никому решительно не нужным, неинтересным и нестрашным, кроме разве страха омерзения…