Журнал - Ура бум-бум! №5 90

Этот проект лопнул — ладно, блядь, хорошо — я стал привносить в манеру как барабанные форшлаги, так и басовые элементы. Во многом я отталкивался от звука, который достигли на "Физикл граффити", это было уже очень близко к моему идеалу в роке. Вот ты представь ощущения поваренка, который попал на кухню: ты смотришь не взглядом гурмана, потребляющего блюда, а взгя-дом человека, у которого есть такое чувство: ты врубаешься во все эти специи и ты перепробовал все эти охуительные торты, мясные и диетические блюда — то есть тебе дано от природы во всем этом рубить. На мировой кухне есть несколько дядек, умеющих готовить и тебе дано понимать, что вот этот всегда корицы не докладывает, а вот у того слишком много лаврового листа… Но есть люди, на 95 процентов сделавшие все как надо по твоему вкусу, как в альбоме "Физикл граффити". Но есть одно «но» — как достигается давление?

С барабанами — все великолепно — дальше Бонэма ехать некуда — это конечный пункт; плантовский голос — все клево, но давление достигается пейджевской вязкой гитарой и тут я понимаю — вот где мне чуть-чуть не хватает, вот где я хочу чуть-чуть переиначить. Давление по силе, по энергетической массе должно быть таким же, но оно должно достигаться прозрачным способом — должен давить не металл, а громадная, совершенно прозрачная глыба стекла. Должна навалиться льдина — тяжеленная, многотонная, но она должна просвечиваться, вся ее четкая кристальная структура просматривается насквозь. Вот та корица, которой мне в них не хватало. Вот тот маленький шаг, который мне нужно было проэволюционировать самому, чтобы уже близкий к идеалу цепеллиновский звук, чтобы из 95 процентов — к ста, чтобы из девятки — в десятку… Примерно это я сделал в "Азиатской мессе". Для меня это на таком же уровне — не ниже. Я понимаю, что это нагло звучит — приехал мальчик из Москвы в Ростов и начинает гнать такие штуки, ЛЕД ЗЕППЕПИН где-то там, а ты — щегол! Но мы говорим сейчас не об этом, а о технологии, о кухонных делах.

В идеале студийная, кропотливая, на совесть сделанная "Азиатская месса" по тяжести делает энергетику, сопоставимую с тем же "Kashmir'ом", имеет структуральнопрозрачную, совершенно иную гитару. Тоннаж такой же, но прозрачный.

Ряд обломов, ряд недовольств, ряд чего-то вымечтанного, но недополученного из мира вне тебя и привел меня в конечном итоге к моему стилю. Конечно, Галка, он доморощенный, а какой он может быть еще?

Такой вот развернутый ответ на маленький вопрос.

— Жанр диктует форму, но следующий свой вопрос я забыла, а подгонять не хочется, просто плавно вплыл разговор о формуле существования в рок-музыке.

— И Джаггер — рокер, и Леннон, и Хендрикс, и Боуи — рокеры, но все они рокеры по-разному, я не хочу быть рокером как Боуи и Джаггер. Я хочу быть рокером как Пэйдж: вот дядька, вот величина — записать последний стоящий альбом в 79 году и скрыться из глаз и оставаться при этом гигантской фигурой! Попробуй Боуи пропади на 10 лет… Конечно, инерция раскрутки велика, его, конечно, запомнят и имя в рок-энциклопедии набрали бы крупными буквами, но путь Боуи — это путь великого хамелеона, который успевал угадывать, где будет гребень следующей волны и успевал на него вскочить.

В этом смысле очень странен путь Гребенщикова — когда человек стационарно раскручивается как одаренный поэт, но при этом ставит на имидж… БГ пытается выгадать гребень, хотя существует по жизни как гораздо более устойчивая структура. По-моему, это — трагедия человека, который не смог вписаться сам в себя. Поднятый авторитетом своих любимых артистов, он постоянно прогибался перед примером их пути, так до конца и не прокусив свои отличия и свои силу.

Это странный путь, когда человек крал у других, при том, что свое, неповторимое, было сильнее ворованного. Это человек, который не понимает, что "Александр Сергеевич с разорванным ртом" гораздо сильнее "Города золотого". Может быть, он и осознает, что собственное-то лучше, но украденное — надежнее, в нем есть какой-то гарант.

— У тебя есть теория разности восприятия музыки южанами и северными людьми — зависимость — в темпераменте, ты связываешь вестибулярный аппарат и классность барабанщика. Давай поговорим о связи сексуального и музыки.

— Ты знаешь, я боюсь, что не смогу поддержать разговор не по причине зажатости-закомплексованности, а потому что… в свое время, в году 86 я толковал с одной ленинградской художницей… А я, понимаешь, Гребня долго не любил, я ему, собственно говоря, не верил. И только пожив в этом городе я не то чтобы стал любить его, я стал понимать, эти болезненные петербургские вибрации — он точно их передал, зафиксировал. Самое смешное, что если бы не он, то эту формулу прозрачного, летящего, неуловимого — хвать, а ты хватил воздух, а «оно» незаметно ускользнуло… — открыл бы кто-то другой. Гребень очень островной человек, в нем мало континентального, он как глюк, и его искусство — призрачное искусство. Он по старшинству застолбил участок и этим, кстати, раздавил весь Ленинград: оказывается, быть рокером в Ленинграде и петь по-другому, без стебалова, действительно серьезно, почти невозможно! Я видел, как некоторые совершенно искренне пытаются уйти в сторону, сделать свое и все равно выходят на его островную формулу и ничего с этим сделать не могут! Это очень забавно.