Виктор Ванслов - Прекрасное в жизни и в искусстве

Значит ли это, что внешний облик прекрасных явлений природы выступает только как форма раскрытия одного лишь человеческого содержания?

Иногда непосредственно воспринимаемый облик того или иного природного явления может выступать именно в качестве чисто внешней оболочки только человеческого содержания. Иллюстрацией этого могут служить некоторые аллегорические образы животных в литературе (Холстомер у Л.Толстого, Каштанка у А.Чехова в одноименных произведениях) или символические образы пейзажной лирики в поэзии («Сосна», «Утес» у М.Лермонтова). Хотя в этих образах и отражаются определенные естественные свойства природных явлений, очевидно, что сами эти явления выступают лишь как форма для раскрытия человеческого содержания и никакого самостоятельного значения не имеют. Эстетически оценивается здесь не явление природы, а человек.

Но так обстоит дело далеко не всегда. Если это может быть правомерно по отношению к данным образам, то иначе обстоит дело, когда речь идет, например, об образах животных во многих народных сказках, в рассказах и повестях о животных Э.Сетона-Томпсона, в анималистической скульптуре и живописи, а также в пейзажах Шишкина и Айвазовского, многих (не символических) произведениях пейзажной лирики в поэзии и т.д.

Когда в народных сказках перед нами выступают хитрая лиса, кровожадный волк, простодушный медведь и т.п., то в их поведении и внешних свойствах, конечно, раскрываются черты человеческих характеров, но не только они одни, а также одновременно повадки, черты, особенности естественной жизни данных животных, входящие в самое содержание их образов. То же можно сказать и об анималистических образах профессионального искусства, где человеческое содержание бывает еще менее очевидно. Однако оно и в этих случаях, в конечном счете, всегда имеет место и выражается в общественной значимости освоенных человеком природных свойств, в силу чего изображение этих свойств и приобретает эстетическую ценность.

Очень часто нельзя и пейзаж свести к форме выражения только человеческого содержания. В.Г.Белинский отмечал в качестве одного из удачных мест стихотворения Баратынского «На смерть Гете» то место, где Баратынский говорит об отношении Гете к природе, о глубине его эстетического проникновения в природу:

Очевидно, что при таком отношении к природе в ее свойствах непосредственно познается не только человеческое содержание, но и жизнь самой природы, естественное бытие ее явлений. Более того, кажется даже, что в красоте природы раскрывается только ее внутренняя естественная жизнь.

Однако и в этих случаях прекрасное в природе сохраняет свой человеческий смысл. Не только внешние качества природных явлений могут выступать как форма обнаружения человеческого содержания (лепетанье ручья, говор листвы или волн и т.п.), но и самая объективная жизнь природы может представляться человеку, как отчужденная человеческая жизнедеятельность. Ведь именно о постижении Гете «мудрости» природы говорит в своем стихотворении Баратынский. Здесь непосредственно эстетически оценивается не человек, а природа, но эстетическое восприятие ее остается одной из форм самосознания человека. «Жизненные силы» природы и в этих случаях имеют эстетическую ценность в результате человеческой жизнедеятельности.

Картины природы могут вызывать в человеке радостные и бодрые или грустные и печальные настроения со всеми их многочисленными оттенками и взаимопереходами (в зависимости от времени года, суток, от климатического пояса и состояния погоды и т.д.). Они могут соответствовать или не соответствовать определенным душевным состояниям человека, гармонировать с ними или противоречить им. Люди всегда воспринимают природу в связи с их собственной (как общественной, так и индивидуальной) жизнью, ищут и видят в ней близкие себе черты.

Поэтому и в искусстве картины природы всегда проникнуты чувствами человека, и пейзаж в живописи, музыке, поэзии является одной из разновидностей художественной лирики. Вспомним, например, светлое и бодрое настроение «Утра в сосновом лесу» Шишкина или задумчивость его «Лесных далей», мягкую грусть «Золотой осени» Левитана или тонкую поэзию его «Летнего вечера». А сколько разнообразных оттенков настроения в многочисленных музыкальных «морских картинах» Римского-Корсакова! Мы слышим в них и спокойно-величавый ропот «Океан-моря» (вступление к «Садко»), и мрачные удары прибоя («Песня Варяжского гостя»), и грозное бушевание морской стихии (буря в «Садко»), и жалобный стон волн (вступление ко второму действию «Сказки о царе Салтане»), и своенравную игру перекатов (главная партия «Шехерезады»).