В Хализев - Теория литературы

Героические поступки нередко являются самоцельным демонстрированием энергии и силы. Таковы легендарные подвиги Геракла, осуществленные не столько ради трусливого Эврисфея, сколько ради них самих. "В мире героической этики, -отмечает Аверинцев,-не цель освящает средства, но только средство - подвиг может освятить любую цель"1. Нечто в этом роде -- выходки озорного Васьки Буслаева, в какой-то мере -действия Тараса Бульбы, не знающего удержу в воинственном разгуле. От самоцельной героики ранних исторических эпох тянутся нити к индивидуалистическому самоутверждению человека Нового времени, "пик" которого - ницшеанская идея героического пути "сверхчеловека", воплощенная в книге "Так говорил Заратустра" и вполне резонно оспаривавшаяся впоследствии.

В составе жизни человечества непреходяще значима и этически неоспорима героика иного рода: одухотворенная сверхличной целью, альтруистическая, жертвенная, знаменующая служение в самом высоком смысле слова. Ее корни для европейцев тоже в античности (образы Гектора, защитника родной Трои, или добытчика огня Прометея, каков он в "послеэсхиловских" интерпретациях). Отсюда протягиваются нити к героике "Войны и мира" Л.Н. Толстого, к образу Василия Теркина у А.Т. Твардовского и многому другому в искусстве последних столетий. Героика непререкаемо истинна также в тех случаях, когда она знаменует защиту человеком собственного достоинства в обстоятельствах, попирающих права на независимость и свободу (например, рассказ В.Т. Шаламова "Последний бой майора Пугачева"). О героике сопротивления беззаконию, возведенному в ранг всеобщей и неукос(69)нительной нормы, хорошо сказал Г. Белль: следовало бы увековечить память тех, "кто совершил почетное преступление неповиновения приказу и погиб потому, что не хотел убивать и разрушать"2.

Героический импульс нередко совмещает в себе (парадоксальным образом, а вместе с тем и закономерно) своевольное самоутверждение человека с его желанием служить обществу и человечеству. Подобный "сплав" имел место в судьбах Байрона и П.И. Пестеля. Он присутствует в литературе (романтические поэмы 1820-1830-х годов, ранние произведения М. Горького). Такого рода героика нередко получала освещение сурово критическое (например, образ Раскольникова в "Преступлении и наказании" Ф.М. Достоевского).

Русский XIX век и его литература ознаменовались присутствием героики радикального преобразования жизни, которая в начале XX столетия либо принималась и поднималась на щит как предварение большевизма3, либо, напротив, подвергалась осуждению1.

В 1930-1940-е годы героическое рассматривалось апологетами социалистического реализма как своего рода центр искусства и литературы. "Когда страна быть прикажет героем, у нас героем становится любой",-языком массовой песни заявляла о себе сталинская эпоха. В этих словах явственна вульгаризация героического действия, которое по своей сути инициативно и свободно: героика по принуждению, по чьему-то приказу - это бессмыслица и абсурд, демагогическое возведение в принцип и норму человеческой зависимости, несвободы, рабства.

Героическое в серьезном смысле - доминанта культуры и искусства ранних исторических этапов. Гегель считал "веком героев" догосударственные, "дозаконные" времена. Он полагал, что удел человека последующих эпох воспоминания о временах героических2. Сходные мысли высказывал историк Л.Н. Гумилев. Он утверждал, что "любой этногенез", т. е. процесс формирования народа (нации) "зачинается героическими, подчас жертвенными поступками небольших групп людей". Этих людей ученый назвал пассионариями и отметил, что "пассионарность не имеет отношения к этическим нормам, одинаково легко порождая подвиги и преступления, творчество и разрушение, благо и зло". У истоков жизни каждого из народов, полагал Гумилев, находится "героический век"3. (70)

Со всем этим трудно спорить. А вместе с тем справедливо и другое: напряженно кризисные, экстремальные ситуации, властно призывающие людей к героически-жертвенным свершениям, возникают на протяжении всей многовековой истории народов и человечества. Поэтому героическое и в художественном творчестве непреходяще значимо.

2. БЛАГОДАРНОЕ ПРИЯТИЕ МИРА И СЕРДЕЧНОЕ СОКРУШЕНИЕ

Этот круг умонастроений во многом определил эмоциональную тональность высоких жанров искусства, упрочившихся в русле христианской традиции. Атмосфера благоговейного созерцания мира в его глубинной упорядоченности и приятия жизни как бесценного дара свыше присутствует в таких разных творениях, как "Троица" Рублева, "Сикстинская мадонна" Рафаэля, "Цветочки" Франциска Ассизского, ода "Бог" Г.Р. Державина, "[Из Пиндемонти]" А.С. Пушкина (напомню: "По прихоти своей скитаться здесь и там,/ Дивясь божественным природы красотам,/ И пред созданьями искусств и вдохновенья/ Трепеща радостно в восторгах умиленья,/ Вот счастье! вот права..."), и "Ветка Палестины" М.Ю. Лермонтова (вспомним завершающие строки "Все полно мира и отрады/ Вокруг тебя и над тобой"). Подобного рода эмоциональность нередко обозначается словом "умиление", значимым, в частности, у Ф.М. Достоевского. Вот слова героя-рассказчика о Макаре Ивановиче (роман "Подросток"): "Больше всего он любил умиление, а потому и все на него наводящее, да и сам любил рассказывать умилительные вещи". По словам Н.С. Арсеньева, русского философа-культуролога первой половины нашего века, на высотах духоносной жизни сияет "дар умиления, умиленных благодатных слез"4.