Эдуард Фукс - Иллюстрированная история эротического искусства. Часть вторая

Для нашего исследования наиболее важное значение имеет общий характер эпохи. Характер этот состоит в том, что вся эпоха была проникнута одной великой мыслью, одной великой идеей, одной поистине грандиозной творческой тенденцией. А это накладывало свой неизгладимый отпечаток на все, даже на самое низменное и пошлое, и потому-то последнее в перспективе вечности представляется тоже величественным и облагороженным.

Победителю свойственно всегда сознание избытка сил. Это чувство тем более интенсивно, чем больше и чем решительнее одержанная победа. Оно проявляется всегда в безмерной смелости и отваге, которая не считается ни с какими преградами, ни с каким сопротивлением и не признает никаких других законов, кроме как собственную, самодержавную, суверенную волю. Смелость и была поэтому отличительным признаком мышления и чувствования эпохи гуманизма и Ренессанса. Все хотел разрушить человек. Не из страсти к разрушению, а для того, чтобы воздвигнуть все в новой форме, в другой, чем прежде. Смелость в мышлении, смелость в чувствовании характерна для всех великих и бессмертных творений этой эпохи. Если научная смелость устремлялась непосредственно к атеизму, то смелость в области чувствования направлялась к перевороту всей морали. О последнем наиболее ярко свидетельствует свобода, которая царила в вопросах половой морали. Но то, что в средние века было циничной грубостью и отсутствием культуры, чисто животным достижением и только, то под лучами нового солнца превратилось в нечто более сложное.

Любовь в эпоху Ренессанса стала снова бушующей бурей. Казалось, словно в ней объединяются все стихии под непрерывный грохот грома и при ослепительном сверкании молнии. Достижение любви стало могущественным откровением, которое люди переживали каждый день сызнова. Мускулы напрягались, как сталь. Тела мужчин и женщин стали вулканами, любовные желания которых пламенными языками вздымались к небу. И ничто не могло погасить этого пожара.

Естественно, что на первый план снова выступила сила мужчины, его потенция. И потенция эта воспевалась на все лады. Конечно, с такой особенностью можно встретиться и в другие эпохи, но для поколения Ренессанса она была типична, и потому-то она и знаменует собою новую победу чувственности. Иными словами, типично самое возвеличивание потенции как лучшего и ценнейшего дара небес. В веселых похождениях и приключениях Ганса фон Ленина на первом плане стоит приключение сильного и неутомимого в любви монаха на Констанцском соборе. Суть этого рассказа сводится к тому, что неутомимый в любви монах завоевывает благосклонность видной куртизанки, присутствующей на соборе, и заставляет ее прогонять всех высокопоставленных служителей церкви, которые до того пользовались ее расположением. Она обещает в награду за его доблести отказываться от всех других покровителей, даже если бы они положили к ее ногам все сокровища мира. Аналогичные темы находим мы в итальянских новеллах, во французских фаблио и в немецких песенках.

Если мы захотим подтвердить царившую в эпоху Ренессанса свободу в области половых отношений каким-либо бесспорным историческим примером, то увидим, что в этой свободе наряду с творческой силой отражалась также и величайшая распущенность. О типичнейшем папе этой эпохи, Александре VI, который воплощал в себе все крайности Ренессанса и доходил до высших пределов разнузданности и цинизма, его хронист Буркгардт сообщает следующие подробности:

«Каждый день папа устраивал у себя танцы или другие празднества, в которых принимали участие молодые девушки. Цезарь и Лукреция присутствовали на одном из таких празднеств 27 октября 1501 года, хотя Лукреция с 15 сентября этого года была уже замужем за герцогом Альфонсом. После ужина, в котором принимал участие сам папа, в залу впустили около пятидесяти куртизанок, которые и начали танцевать со слугами и с приглашенными гостями; вначале они были одеты, но понемногу стали разоблачаться. На полу расставили огромные канделябры, ярко освещавшие оргию. Папа, его сын, герцог и дочь Лукреция бросали в толпу танцующих каштаны и забавлялись тем, как те дрались из-за них и ссорились. Наконец для увенчания пиршества папа придумал другую игру: любовные состязания, победители которых кроме обладания женщинами получали еще особые подарки».

В другом месте Буркгардт сообщает, что одним из любимейших удовольствий Александра VI было смотреть вместе с дочерью из окон Ватикана, как на дворе «конюхи случали кобыл и жеребцов». Мы не имеем решительно никаких оснований относиться с недоверием к сообщениям Буркгардта, — наоборот, сотни документов, надежность которых не может подлежать ни малейшему сомнению, подтверждают эти сообщения. Что же следует из них? — должны мы задаться вопросом. Из них следует нечто поистине невероятное, нечто, что никогда не могли бы допустить современные моральные представления и что прямо противоречит нашему социальному инстинкту. Возьмем хотя бы одну фразу из сообщения Буркгардта, — правда, самую важную, — ту, в которой он говорит, что для увенчания пиршества папа придумал любовные состязания. Что это значит? Да не что иное, как то, что самое интимное между двумя людьми разного пола становилось здесь публичным зрелищем, на которое смотрели, как смотрят сейчас на конские состязания, и что к этому интимному применяли тот же масштаб и точно так же награждали победителя, как награждают сейчас победителя каких-нибудь гонок. Наиболее возвышенный и величественный элемент человеческого утверждения жизни не только унижался, — он буквально втаптывался в грязь, ибо прославленным победителем считался тот, кто оказывался самым неутомимым и ненасытным в чисто животной похоти. Самое отвратительное, самое грязное, самое возмутительное и самое низменное устраивалось таким образом для «увенчания пиршества». Понятое во всей своей широте, это заставляет нас предполагать наличие совершенно другой нравственной организации, с совершенно другими нормами, чем те, с которыми мы свыклись. Ибо то, что такое зрелище устраивалось на глазах у всего папского двора, превращает это сообщение в ценнейший документ общественной нравственности того времени.