Борис Носик: Здесь шумят чужие города, или Великий эксперимент негативной селекции

Де Сталь экспериментирует со всеми разновидностями белого. Он увлечен пространством и глубиной пейзажа. Он экспериментирует с формой картины и ее размерами. В 1947 году самая большая его картина имела размеры 195 × 199 сантиметров, в 1949-м — 199,5 × 249,5 («Улица Гоге»).

У него появляются большие горизонтальные картины, где широкие светлые полосы приводят на память северное небо Петербурга.

Никола так густо кладет краску, что начинает чувствовать себя скульптором.

1950-й год становится для Сталя решающим. Его американский маршан, бывший сосед Шемп готовит наступление на Америку и просит материалов для рекламы. Де Сталю удается усадить всех своих пишущих поклонников за статьи и рецензии, он ищет самые впечатляющие фотографии (скажем, де Сталь рядом с Браком). Де Сталь составляет для пишущих шпаргалки: о своей работе кистью и мастихином, о сочетании красок…

Наступление удается и во Франции, и в США. Парижский Музей современного искусства покупает большое полотно де Сталя, не желают отставать и американские музеи. А художник, работающий с неистовством, преподносит знатокам и поклонникам «абстракции» все новые сюрпризы.

Примерно в эту пору блудного сына навестил его отец и воспитатель Эмманюэль Фрисеро. Рассказывают, что старику было не по себе, когда он видел все эти непонятные и немилые для него абстракции, стоявшие на полу вдоль стены. Картины эти, принесшие славу сыну, казались почтенному месье Фрисеро безумными, признаком нездоровья. Ближайшее будущее не принесло, как известно, убедительных аргументов, способных переубедить отца. Пока же он просто попросил повернуть лицом к стене хотя бы те картины, что стояли близ его комнаты.

Вечером 26 марта 1952 года де Сталь оказался на трибуне парижского стадиона «Парк принцев», наблюдая в гуще возбужденной 35-тысячной французской толпы футбольный матч в лучах прожекторов. Зрелище было красочным, захватывающим.

Добравшись до своего ателье на рю Гоге, де Сталь всю ночь писал маслом картины-этюды, боясь расплескать или забыть возбуждение этого вечера. Потом он натянул полотно на подрамник (200 × 350 сантиметров) и написал своих знаменитых «Футболистов», заряженных бешеной энергией боя. Лихорадка, охватившая де Сталя на стадионе, не улеглась еще и в апреле. Он писал тогда поэту Рене Шару:

«…когда ты вернешься, мы вместе будем ходить на футбольные матчи, это совершенно замечательно, никто там не играет, чтоб выиграть, разве что в редкие моменты ожесточения или когда кто-нибудь покалечен. Между землей и небом, на красной или синей траве, в полном самозабвении взлетают тонны мускулов с неизбежностью неправдоподобия. Что за игра! Рене, что за игра! Я пустил в дело всю команду Франции и всю шведскую, и они начинают шевелиться помаленьку: если бы мне найти помещение величиной с улицу Гоге, я бы поставил вдоль него двести небольших картин на выезде из Парижа, как придорожные афиши, чтобы цвет их звенел».

На майском Салоне де Сталь выставил свой огромный «Парк принцев», и полотно это шокировало его коллег. Не размерами и не темой, а богохульным отступлением от принципов и догмы чистой абстракции. Наступил новый период в творчестве де Сталя: фигуры и предметы угадывались теперь и на других его новых картинах, вроде «Индий» или серии «Бутылок». Это было святотатством возврата к фигуративности, это было изменой принципам, многие из былых друзей и соратников отвернулись от де Сталя. Верными ему остались Жан Борэ, Дюбур, друзья-поэты. Но он ведь и никогда не настаивал на том, что он абстракционист, он был просто де Сталь и настаивал на своей уникальности. Знаток художественного рынка Бретон предсказывал ему теперь неудачу. Он ошибся. Все больше людей находило путь к языку художника.

Собственно, де Сталь был не единственным, кто проделал такой путь. Можно припомнить немало художников, которые возвращались от абстракции к фигуративной, почти реалистической живописи. В чем дело? Не загоняла ли их абстракция в тупик?

Так или иначе, де Сталь писал теперь пейзажи — под Парижем, на Сене, на Лазурном Берегу. На мой взгляд, замечательные пейзажи. Иные из искусствоведов (скажем, Валентина Маркаде) считали их великим вкладом в искусство, равным вкладу Вермера, Моцарта, Пушкина. Среди русских предтеч этого очень французского художника иные (скажем, Жан-Клод Маркаде) называли Врубеля.

Думаю, что, работая у моря в Лаванду, Никола даже не расслышал тогда русской речи, царившей на соседнем пляже, в Ла Фавьере: он был велик, горд, занят собой и живописью.