Семен Букчин - Влас Дорошевич. Судьба фельетониста

Рисуя атмосферу горячечной гонки за успехом, в которой действует Карп Нежелеев, Покровский со сладострастием перечисляет, смакует все завоевания своего героя — его невероятную славу, бешеные заработки, принадлежавших ему красивых женщин, его роскошно обставленные квартиры и редакционные кабинеты, его путешествия по Европе, Азии, Америке, его встречи с великими людьми — Чеховым, Тургеневым, Щедриным, Анри Рошфором.

Но более всего завидует Покровский блестящему, искрометному таланту Нежелеева, а если уж говорить прямо — Дорошевича. На протяжении почти четырехсотстраничной рукописи, часть листов которой, видимо, из экономии отпечатана с двух сторон, он не раз пускается в пространные рассуждения о природе таланта своего героя. Он сознает, что это подлинный, большой талант, оригинальная, ни на кого не похожая фигура не только в русской, но и в мировой журналистике. Но все та же черная зависть толкает Покровского к поиску и обоснованию ущербности этого таланта. И он находит ее в легковесности, с которой обращался со своим даром Нежелеев-Дорошевич, в его несерьезности, неосновательности, безыдейности. Впрочем, эта трактовка личности журналиста, как будет показано далее, имела давнюю традицию. Другое дело, что у Покровского она сочеталась с глубоко лично завистливым отношением.

Вот как судит сам себя герой романа «Король фельетонистов» перед самоубийством: «…не бывал ли иногда в жизни и я человеком, за 80 тысяч рублей в год и миллион восхищений в день писавшим то, что каждый собственною головою мог думать бесплатно? А если и не мог, то мог прочесть у вятского журналиста, еле выколачивающего себе на обед.

У меня нет убеждений, моя миссия заключалась в том, чтобы учить им других (вариант одной из острот Дорошевича. — С.Б.).

Точнее у меня было столько убеждений, что хватало на всех.

Я был той бабочкой, которая разносит животворящую пыльцу не ею зачатых жизней.

Я разносил пыльцу, даже когда ее не было.

Такой способный мальчик, изо всего сделает коробочку (цитата из Дорошевича. — С.Б.).

Моими коробочками были мои фельетоны.

Лежало ли что-нибудь в этих коробочках? А если лежало, то что? Дерьмо? Кровь? Что бы ни лежало, но это было искусство.

Поликарп Нежелеев был художник, безусловно. И художник крупного ранга. Однако, и высокого ли? Вот в чем вопрос, как говорил месье Гамлет…

Но, быть может, и та атмосфера милого вздора, в которой мне легко дышалось, необходима была миру, как антракт отдыха, завершающего предысторию человечества…

Уступаю арену серьезным».

«Антракт отдыха» — характерный перл выспреннего стиля Покровского. Зависть к таланту и успеху Дорошевича объединялась у него с четким пониманием идейных требований времени, когда писался роман. А это были суровые 1940-е годы. Король фельетонистов, герой дореволюционной буржуазной печати, безусловно, должен быть осужден. Только в этом случае сохранялась надежда на издание и более того — на успех, которого, безусловно, жаждала честолюбивая и одновременно завистливая душа автора.

Как давно зародилась эта зависть? На последних страницах романа в «потоке сознания» решившего свести счеты с жизнью Нежелеева появляется примечательное видение: «В общем, я немного устал от людей, идущих впереди. А сам уже доперся, на что на днях мне приоткрыл глаза какой-то гимназист Володя. Он протолкался ко мне в толпе и сказал:

— Когда вы умрете, я через много лет напишу о вас роман».

Что ж, очень может быть, что гимназист Володя Покровский действительно был поклонником Власа Дорошевича. А с годами поклонение перешло в жгучую зависть к кумиру сотен тысяч читателей, зависть к его необыкновенному остроумию, к легкости его пера. Дорошевич стал навязчивой идеей Покровского, бредом его жизни. Впрочем, в предисловии он, как и положено, подводит более серьезную базу под свое увлечение. Я приведу его полностью, потому что этот текст, раскрывая некоторые детали биографии автора, позволяет точнее очертить его психический склад, который можно обозначить как своего рода литературную шизофрению.

«Посвящаю этот роман двум людям, без которых он не родился бы:

1. Литератору Власу Дорошевичу, знакомство с которым личное и с его произведениями, а также с перешедшим ко мне через 19 лет после его смерти его архивом были толчками к изучению мною той среды русской журналистики, где действовал он сам, Амфитеатров и другие.

2. Моей жене и другу артистке Наталии Гриневой, творческая настроенность которой заражает меня даже в периоды разлуки, как случилось и с этим романом, писавшимся в 1942–1943 годах в землянках на болотах.