Виктор Елманов: Я помню тот Ванинский порт…

Много пришлось поскитаться и пострадать, и поголодовать Корнилову в разных лагерях. В 1944 году он был освобожден из лагеря победоносно наступающей Советской Армией. Наконец-то вот она, дорогая, родная, долгожданная свобода. Но произошло самое страшное, что можно было ожидать. За участие в антисоветской печати, за печатание стихов в смоленской газете Борис Корнилов приговаривается к двадцати годам лагерей строгого режима. И опять долгие годы лагерей, но уже не фашистских, а советских. И вот сентябрь 1949 года. Пересылка Ванино. В личном деле «пятерка» (береговой лагерь строгого режима в Магаданской области). Так вот мы и встретились с Борисом Петровичем.

У Корнилова из вещей был только небольшой узелок с хорошо сшитыми книжками стихов Твардовского, Исаковского, Суркова и других авторов. У меня же был большой чемодан, набитый сборниками стихов (в том числе поэма Ольги Берггольц), рукописями, бумагами и даже продуктами. Корнилов с жаром набросился на чтение сборников и моих стихов. Многие мои стихи раскритиковал, некоторые похвалил. Особенно понравилась ему моя поэма «Лукерьина сопка». Своих стихов он не читал, но с наслаждением читал стихи других поэтов, которых знал бесчисленное множество. Больше всего читал Твардовского. Все его поэмы знал наизусть.«Василия Теркина» Борис читал с восхищением, главы «Гармонь» и «Два солдата» читал с упоением. Много читал Корнилов стихов своего друга Ярослава Смелякова. Особенно часто на распев повторял: «Любка, Любка, шелковая юбка. Любка, Любка, Любка Гудерман». В печати этого стихотворения у Смелякова я не находил и не знаю, было ли оно когда-нибудь напечатано. О своей жизни в Москве, особенно в последние годы, Корнилов рассказывал с увлечением. Общение с такими людьми, как Алексей Сурков, Александр Твардовский, Алексей Толстой, Михаил Пришвин, супруга покойного Анатолия Васильевича Луначарского и, наконец, его задушевный друг Ярослав Смеляков, облагораживало его как человека, вооружало знаниями, вдохновляло на новое творчество.

«Как-то, – рассказал Корнилов, – я поделился с супругой Анатолия Васильевича Луначарского, с которой очень дружил и у которой часто бывал: «Ни одно издательство сборника не берется издавать». Она сочувственно проговорила: «Что ж, Боря, был бы жив Анатолий Васильевич, конечно бы, ты печатался в лучших изданиях. А сейчас, что можем сделать? Будем ждать».

Корнилов упрямо и настойчиво добивался, чтоб я рассказал о себе со всеми подробностями – о детстве, юности, учебе, работе, о жизненном пути и все, все, все на литературном поприще. Я рассказывал…

Но вернемся к Ванино. К концу октября нужное количество арестантов было набрано, теплоход подошел к пирсу и началась погрузка. И сама погрузка, и переезд были кошмарными. На море разыгрался шторм. Качало здорово, и многие заболели морской болезнью. Я, привыкший к морским походам, не ощущал качки. Но бедный Корнилов, он сразу занемог, заболел всех сильнее, сильно осунулся, побелел, страдал головокружением и часто терял сознание. Я делал все, что было в моих силах, чтоб помочь Борису. Растирал его тело, массажировал, дышал на него. Наконец-то теплоход пришвартовался в бухте Нагаева. Магадан – начинающий строиться город: маленькие деревянные домики, занесенные снегом. Пурга. Конец октября, мороз, снегопад. Началась выгрузка. Мы с Корниловым сошли на берег одни из первых. Вернее, не сошли, а я свел его по трапу сильно больного. И очутились мы в голове колонны, растянувшейся далеко-далеко. Борис кое-как шагал, прислоняясь ко мне и поддерживаемый мною, а затем совсем повис на мне. Подошел начальник конвоя и вывел нас в сторону, усадил в сугроб на бруствере кювета. Сначала Борис еще дышал, потом дыхание стало медленнее и совсем прекратилось. Тело быстро холодело…

Корнилов был мертв. Когда последние ряды колонны сравнялись с нами, конвой втолкнул меня в строй. К телу умершего поставили конвоира.

Прощай, дорогой Борис Петрович.

28 июня, 1978 г.

Н. Иванов.