Александр Уолкер - Одри Хепберн – биография

Богданович всегда считал, что Одри выглядит восхитительно в повседневной одежде «не от Живанши». «Когда она была „не на работе“, то постоянно носила потертые джинсы, морской бушлат и иногда шарф, накинутый на голову, как платок. Я сказал ей, что мне хотелось, чтобы она выглядела именно так повседневно, то есть была в привычной для нeё одежде. Она повела меня наверх в свой номер в отеле „Пьер“, открыла шкаф, извлекла оттуда всю свою одежду и бросила eё на кровать. И мы постепенно выбрали то, что Одри должна будет надевать в фильме».

Когда в апреле 1979 года на улицах Нью-Йорка начались съемки, «Одри нельзя было ни в малейшей степени обвинить в излишней требовательности и капризах, столь характерных для кинозвезд. Я предупредил ее, что никаких особых удобств не будет. Прежде всего, весь наш транспорт находился на расстоянии десяти кварталов. Во-вторых, мы не имеем никакой возможности закрывать что бы то ни было – времена „Завтрака у Тиффани“ уже прошли, – и потому нам приходилось снимать как можно скорее, так как стоит людям заметить, что вы снимаете на улице – и пиши пропало! Хотя на Одри были большие темные очки, как и в жизни, eё невозможно было ни с кем спутать – это была Одри Хепберн. „Зайдите в магазин, – говорил я ей, – подождите там. Когда все будет готово, третий ассистент режиссёpа вас позовет“. Она так и поступала, а после того, как мы завершали съемку, она показывала мне все то, что в магазине eё уговорили взять в качестве сувенира: шарфик, платок, губную помаду – и все это только за то, что она, великая Одри Хепберн, посетила магазин, чем привела всех в неописуемый восторг. Я сказал ей: „Когда мы закончим эту сцену, вы сможете „поработать“ на противоположной стороне улицы“. Это рассмешило eё и подняло настроение». Внешность теперь значила для Одри значительно меньше, чем приятное чувство принадлежности к «коммуне» создателей фильма, возглавляемой Богдановичем. «Та хрупкость, которая eё всегда отличала, теперь сделалась eщё более заметна. Иногда казалось, что eё сдует ветром. Вам хотелось защитить ее. Но затем как-то так получалось, что она все выстраивала с завидной силой и сосредоточенностью. Она была солдатом чувств».

У любого другого режиссёpа с меньшей чувствительностью к актерским переживаниям, чем у Богдановича – он ведь сам какое-то время был актером, – подобные претензии вызвали бы безусловное раздражение. «Я помню, как она постоянно спрашивала: „Пит, так – хорошо?“ – „Превосходно, Одри“. – „Ты уверен, что тебе не захочется изменить текст?“ – „Нет, Одри, все превосходно“. – „Но я ведь говорила не совсем то, что у тебя написано в сценарии“. – „Да, я заметил, но все получилось превосходно. И даже намного лучше“. – „Ты уверен, что тебе не захочется попросить меня все это переделать?“ И так далее… Одри могла быть в очень хорошем настроении, но когда оно подводило ее, она теряла всякую уверенность в себе. У меня возникло ощущение, что кроме необходимости в работе, она чувствовала острую необходимость в любви».

Наперекор слухам и историям, публиковавшимся в это время, Одри не нашла то, что искала, в Бене Газзаре. «Она была очень близка к нему в ходе съемок того первого фильма, который они делали вместе. „Кровное родство“, но не на этот раз», – рассказывает Богданович. Собственный брак Газзары вступил в полосу испытаний, и он не отвечал на теплое отношение к нему Одри тем же сильным и непосредственным чувством, как это было раньше. Теперь ему приходилось заниматься неприятным и дорогим делом: собирать осколки собственной семейной жизни. Чтобы охладить горячие журналистские головы и заставить многих прикусить языки, он пригласил на съемки «Они все смеялись» свою жену. Но эффект получился прямо противоположный: авторы светской хроники сделали все, чтобы раздуть эти сплетни в историю грандиозного романа.

На экране все выглядело совсем иначе, «Одри делала нечто совершенно удивительное, – рассказывает Богданович, – в определенных сценах, которые отличались откровенной эротичностью. В одном весьма чувственном моменте фильма она целует Газзару, и ни у кого не возникает никакого сомнения, что целует именно она. В другой сцене, в которой они вместе лежат в постели, она меня просто поразила. „Где ты была?“ – спросил я ее. „Везде“, – ответила она. У меня создалось впечатление, что она отчаянно хочет найти любовь».

От Богдановича Одри ждала и получала все, кроме любви. Он же все более и более привязывался к Дороти Страттен. Через несколько недель после окончания съёмок, вернувшись в Лос-Анджелес из воскресной поездки за город, он в аэропорту узнал, что Дороти убита своим ревнивым и психически неуравновешенным мужем. Богданович впал в тяжелую депрессию, продолжавшуюся довольно долго. Свое горе он позднее описал в книге «Смерть единорога», с теплотой и любовью вспоминая покойную. «Последствия гибели Дороти для фильма были крайне неблагоприятны, – рассказывает он теперь. – Акцент в восприятии фильма публикой сместился на eё персонаж в то время, как его значение было очень точно сбалансировано с персонажем Одри, и это превратило романтическую комедию в нечто сулящее неминуемую трагедию. Теперь единственное, о чем мог думать зритель, глядя на экран, была смерть Дороти. Шон Феррер находился в Ванкувере, когда пришло сообщение об убийстве актрисы. Он тут же сел в машину и ехал восемнадцать часов нонстопом, чтобы быть рядом со мной и в нужную минуту успокоить меня. Шон всегда был настоящим сыном своей матери».