Елена Клепикова - Быть Иосифом Бродским. Апофеоз одиночества

– И для тебя, дядюшка?

– Я – другое дело. Природа для меня – благоприобретенная привычка. Спасибо Марине – даровала мне зрячесть! До нее был слеп.

Марина сняла с глаз катаракту, а в ссылке я впервые увидел природу во всей ее унылой и неукротимой мощи. Жизнь на природе мне нравилась. Продлись наши трали-вали с Мариной или моя ссылочка, наверное, сроднился, кабы не помер. Животворное действие земли, дыхание природы тебе в жидовскую мордочку, подзол, навоз, пейзане, иконы, в деревне Бог живет не по углам and then and then and then. Да еще русская красавица антисемитских корней рядом. Смотришь, стал бы почвенником, не вмешайся мировая закулиса.

– А как же Пастернак?

– Дался тебе этот Пастернак! Что ты меня им тычешь? На нем свет клином сошелся, да? Говорю же, он – исключение. Я – нет.

А что доказывает исключение? Одно – врожденный инстинкт, другое – благоприобретенный. С Пастернаком природа – до конца его дней. А я снова зарос катарактой. Она же – короста равнодушия. То есть заново ослеп. Вернулся в первичное состояние. Не в коня корм.

Пусть там у Пастернака дышат почва и судьба, зато у меня – судьба и асфальт. Или там брусчатка, я знаю? Что тоже не так уж плохо. Природе предпочитаю гербарий. Метафизику – физике. Порядок – стихии. Рукотворному – нерукотворное. Кроме человека. А созданное человеком – самому человеку. И думаю, прав. Именно как еврей.

Речь, предупреждаю, не об индивидуумах, но об этносе. Этнос может существовать на вегетативном уровне, плодясь и размножаясь, а может – на историческом. Евреи как народ Книги – народ пассионарный, исторический. А природа – внеисторична по определению.

Природа – вечность, история – время. Главное, мне кажется, отличие древних иудеев от других племен, что нам пришло в голову записать собственную историю. Семейную хронику Авраама, Исаака, Иакова и Иосифа с братьями мы превратили во всемирную историю.

Story для нас – уже History. Само собой, с большой буквы, ибо пафос и риторика нам не чужды. Вынужден пользоваться английскими словами, потому что по-русски история есть история: два разных значения в одном слове. Он рассказал историю, он попал в историю, колесо мировой истории – одно слово! Для евреев история и есть Священное Писание. У нас нет религии, наша религия – это наша история. А теперь наша история и для вас, христиан, священна. Сама знаешь, человек – политическое животное. Так вот, еврей – животное историческое. На уровне опять-таки нации – а не отдельных индивидуумов – можно говорить об историческом восприятии, историческом сознании. Помню, у Айрис Мёрдок один герой говорит о другом, что тот, будучи евреем, чувствует себя частью истории, не прилагая к тому особых усилий. И добавляет: «В этом я ему завидую».

Нашел чему завидовать! Будто легко быть историческим животным в отрыве от матушки-природы. А вот тебе и наш жидовский вывод.

Цивилизация с ее тайнописью и масонскими знаками для посвященных выше природы с ее даровыми, то есть дешевыми, то есть доступными всем и каждому радостями, освобожденными от смысла и таланта, которые есть в искусстве или в мастерстве. Понимаешь, детка, потрясающим может быть и пейзаж, но фасад Ломбардини говорит тебе, что ты можешь сделать сам.

Питерскую свою мишпуху чуть ли не в полном составе перевез через океан, а кого не хватало, прибывали на побывку, канючили и канифолили ему мозги. Посему на днях рождения и других мероприятиях был окружен теми же еврейцами разных сортов – кровниками, полукровками, матримониально породненными или просто жидовствующими, но без тех вывертов, как у Парамохи. Если начну перечислять, страницы не хватит. Кто кого выбирал: он – евреев, или евреи – его?

Или не было вовсе свободного выбора?

В Питере они звали себя фимами – после того, как хозяин тошняка, куда они всей кодлой частенько наведывались за шашлыками, а ему их семитские физии порядком обрыдли, высказал им свое мнение: «Эй, вы, бля*и! Фимы е*анные!» Именно ИБ полез с кулаками на защиту своего этноса, к которому принадлежал неслучайностью своего рождения, но был остановлен приятелями: «Вы разных весовых категорий», – сказал рефери Рейн, растаскивая их: трактирщик был ростом с императора Петра. Прозвище пришлось. И прижилось. Кто-то вспомнил, что и «импрессионисты» были поначалу оскорбительной кличкой.

В шашлычную фимы продолжали ходить как ни в чем не бывало.

Арийские вкрапления среди питерских фим были редкими, великороссы бросались в глаза: Бобышев, Миша Петров да еще мой папа. Однажды, глянув на нас будто в первый раз, ИБ сказал: