Елена Клепикова - Быть Иосифом Бродским. Апофеоз одиночества

Русское быдло ему любо на уровне ненормативной лексики и сленга, зато на еврейского мещанина у него аллергия из-за – так он считает – убогого, а то и коверканного языка: лучше бы уж говорили на своем идише!

– Евреи для него – идефикс, – сказал папа скорее сочувственно. – То ли корень жизни, то ли корень зла – в зависимости от контекста. В отношении евреев у него вообще широкий спектр чувств: от восхищения до священного ужаса. Еврейские козни видит повсюду, но борьбу считает бессмысленной, обреченной на провал: если даже Сталину с Гитлером не удалось… Выстроил культурный ряд, который замыкают: Вагнер, Достоевский, Розанов, Честертон и он.

– Что я и говорю: вторичен. Антисемитизм – разновидность не говнистости, а тавтологии.

– А еврей не тавтология? – спросила мама. – Особенно с доской почета из випов. Скособоченность на собственных знаменитостях.

С припиской к своему полку великих gentiles, то есть гои по-вашему:

Шекспир – ученик Монтеня, соавторство конгениальных Моцарта и его либреттиста Лоренцо да Понте.

– А что! Без Лоренцо не было бы ни «Фигаро», ни «Флейты». И дело вовсе не в его еврействе, а в его масонстве. В «Волшебной флейте» – масонский код, без него ничего не понять. Как не понять вне антисемитизма этого говнюшонка.

– Бубер ему интересен исключительно как еврей, а не сам по себе, – сказал папа.

– Ну, Бубер, положим, сам по себе и не существует, это он прав. Зато Спинозу или Пруста он в упор не видит.

– Для него они уже не евреи, а голландец и француз, – сказала мама. – Как и есть.

– Ну, это когда как. Абсолютных ассимилянтов не бывает – не тут, так там взыграет, прорвет плотину, – и, не опускаясь до объяснений, вернулся к герою-антигерою разговора: – Знаешь, что он мне однажды выдал? Что я выбираю себе вечных спутников по национальному признаку. Ну, понятно, еврей-филистер – его возвышает сама принадлежность к сонму великих по этому второстепенному все-таки признаку, но тебе-то зачем, спрашивает. Ты же сам по себе со своим числителем – зачем тебе этнический знаменатель? Во-первых, не твое собачье дело, говорю, во-вторых, как насчет Овидия, Горация, Джона Донна, ехал грека через реку Кавафиса и прочих гоев? Я уж не говорю о рашн – от Баратынского, хоть и Абрамыч, до Марины Ивановны, пусть у нее и библейский темперамент, Иов в юбке и вообще шикса, то есть породненная. А тута и вовсе сплошной интернационал: инглиш Оден, полячек Милош, ниггер Уолкотт, айриш Хини, да мало ли! Хотя есть и семиты: Пушкин, скажем. Все смеются, да? Шутка. Касаемо евреев, есть данность: я виноват, что половина русских поэтов этого века евреи? По меньшей мере! Соответственно, половина моих любимчиков будут евреями. Плюс-минус. Мы – народ книги. Сиречь – графоманов. Почему мы такие умные? Это у нас на генетическом уровне: чтение справа налево. А когда вырастаешь, приходится переучиваться, чтобы хоть внешне быть как все. Тут и возникает конфликт между генетическим знанием и благоприобретенным: читая, ты мысленно выворачиваешь строчку наизнанку, чтобы проверить, все ли там в порядке. Да еще этот двухтысячелетний тренинг – талмудили над Книгой и отточили аналитические способности, а модерн таймс их как раз и затребовали. Мы тут как тут – физики и лирики. XX век сплошь жидовизирован. Эйнштейнов, Боров и прочих нобелей от науки опускаем, там от жидяры в глазах рябит. Взять признанных литературных титанов:

Пруст и Кафка – евреи, у Джойса главный герой главной книги – еврей. Знаешь, кстати, почему? Да потому что сам чувствовал себя евреем, а к Ирландии принадлежал случайностью рождения. Был ирландцем, а стал евреем. Еврейство как выбор. Не говоря – всякие там модильяни, шагалы и фрейды. Пикассо и тот, говорят, маран. А тут, в Америке, – куда ни ткни. Если видят тенденцию в моих предпочтениях, что сказать о моих отрицаниях? Выходит, я антисемит, что держу на нуле такую посредственность, как Кушнер, а? Но этот хитрован за пределами настоящей поэзии, а если вернуться в ее пределы, довольно узкие, кстати: от Мандельштама фанател, а Пастернак – обычный еврей, несмотря на православный загар, мне не нравится его вектор.

И почему я должен оправдываться? Перед кем? Кого хочу, того и люблю. Сначала любовь, а потом анкета. Это они потом оказываются евреи. Мы их любим не за это. Шутка. Когда увлекся Шестовым, кто мог думать, что он Шварцман!

– Выбор на бессознательном уровне, – промолчала я. – То есть утробном.

– То же – с Бергсоном: интуитивизм, метафизика, жизненный порыв, творческая эволюция – будто я сам писал. А какой стилист! Даром ему, что ли, Нобельку по литературе дали? Туда же – оказался яуврей. Как и французик из Бордо. Обоих почитал чистокровными лягушатниками. Да и откуда знать? В первом издании в «Литературных памятниках» был, говорят, абзац о еврействе Монтеня, зато во втором, факсимильном за единственным этим заключением, – абзац этот сняли: израильская агрессия, борьба с мировым сионизмом, то-се – вот его и офранцузили. Окромя Фрейда, Кафки и Малера всех остальных австро-евреев почитал чистокровными немцами: от нелюбимого Стефана Цвейга до любимых Артура Шницлера и Бруно Шульца. Куда дальше – открыл для себя на старости Мариенгофа, «Циники» – лучший русский роман XX века, тут уж, думаю, меня не словишь – рашн по маме, по папе швед под Полтавой. Так он такой же свиден, как Лермонтов – скот, а я – айриш. Self-myth. Тут уж я совсем ни при чем. Что же мне, разлюблять их только потому, что оказались с припи*дью? Так он мне, знаешь, что говорит? Что я чувствую с ними родство на утробном, то есть бессознательном уровне. А, пес с ним. У него пунктик с евреями.