Елена Клепикова - Быть Иосифом Бродским. Апофеоз одиночества

Тихий ужас.

– Кого преждевременно хоронят, тот долго живет, – выдал папа, не стыдясь, прописную, хоть и не абсолютную истину, но мы его тут же простили, ибо желали тебе того же. – Казнить горевестника не за что, тем более если весть не подтвердилась. Вряд ли он сам ее выдумал.

– Да, на выдумку не горазд, – согласился ты. – Чужое подбирает.

Что плохо лежит.

– Или подворовывает, – сказала мама. – Гомункулус гэбухи, гомо советикус, поэт-совок.

Таков был ее окончательный приговор, обжалованию не подлежит.

Из нас единственная, мама была сторонницей смертной казни.

– Он не виноват, что я пережил слух о моей смерти, – вступился ты.

– Вот я и говорю: это ты во всем виноват, дядюшка Гамлет! Тебя не гложет твой еврейский guilt? Теперь нам понятно, почему ты спел ему осанну.

– Может, я его таким образом унизить хотел, да?

– Унизить? – удивилась мама. – Да ты ему путевку в вечность выдал. Он теперь будет размахивать твоей индульгенцией перед апостолом Петром.

– Не думаю. Атеист до мозга костей. В потустороннюю жизнь не верит.

– Так он здесь, на земле, свое возьмет, подключив тебя к своей земной славе. Ты еще будешь ему завидовать.

– Ужé, – сказал ты загадочно, но той же ночью все объяснилось – по телефону.

– А может, у тебя комплекс твоего библейского тезки, хоть ты и назван в честь другого Иосифа, который Виссарионович? – предположила я и мысленно уже назвала эту главу, хотя тогда ее еще в помине не было (как и самой книги), «Иосиф и его братья», имея в виду его коллег по поэтическому цеху – Евтушенко, Вознесенского, Лимонова, Рейна, Кушнера и прочих, но потом переделала – может, зря – на «Иосифа в Египте», то бишь в Америке – в лучах всемирной славы.

Папан-маман на меня воззрились, полный апофигей, а ты, как всегда, с полуслова:

– О чем мечтал Иосиф в Египте? Простить своих предателей, которые сбросили его в колодец, а потом продали в рабство, а он добился признания на чужбине, как я, да? – пояснил слова дочери ее родакам, хотя терпеть не мог пускаться в объяснения. – Пусть так. Что с того?

Ноу хард филингс. То есть незлопамятный, камня за пазухой не держу.

Я – поэт, а не читатель. Мне настолько не интересны чужие стихи, что уж лучше на всякий случай похвалю. Давным-давно всех обскакал, за мной не дует.

– Крутой лидер. Бродскоцентрист.

Мой подковыр.

– А портрет Иосифа Виссарионовича висел над моей детской кроваткой, и я, честно, не знал, кто мой отец родной – вождь народов или мой благоверный родитель?

– Простить предателя – это поощрить его на новое предательство, – сказала мама с пережимом в назидательность.

Как в воду глядела.

До тебя там, в новой среде, не дошло? Жаль все-таки, если покойники не знают, что о них пишут и говорят пока еще живые.

Среди твоих лжевспоминальщиков пальма первенства, безусловно, у него. Какая жалость все-таки, что у покойника нет возможности прочесть, что о нем вспоминают пока еще живые! Знаешь, что пишет этот махлевщик в своих фантазийных мемуарах? Только не переворачивайся, пожалуйста, в гробу, очень тебя прошу! Что ты носил его фотографию в бумажнике, и та вся истерлась – так часто ты ее вынимал, чтобы еще раз глянуть в любимое лицо. Что даря транзистор «Сони», пообещал: «Я скоро умру – и все будет твое». Что на поздравление с Нобелькой ответил: «Да! Только в стихах – чернуха. И чем дальше, тем черней». Жаловался, что не с кем перекинуться словом, а тем более о стихах – только с ним. Ты у него в роли Державина, а сам он, понятно, Пушкин, тем более тезки, да и фамилии странным образом аукаются:

Александр Пушкин – Александр Кушнер.

Фу, проговорилась!

Так вот, несмотря на то что старше тебя на четыре года, но именно ты, как Державин некогда Пушкина, благословляешь его, в гроб сходя, на царствование в русской поэзии. Может, он впал в детство? Или всегда был на таком ясельном уровне? Взгрустнувший даун, как ты его припечатал однажды. А все эти параллели между ним и тобой – не в твою, понятно, пользу: что он вынужден был ишачить школьным учителем в юности, а ты ради хлеба насущного учительствовал до самой могилы.

Или описывает твою крошечную полуподвальную квартирку на Мортон-стрит – какое сравнение с его питерскими хоромами! И в том же духе. Вот и крещендо: мы-то думали, что у него там сплошь нобелевские премии и оксфордские мантии, а ему – то есть тебе – было плохо, плохо! – повторяет он как заклинание.

Если будешь так ерзать, непременно угодишь в соседнюю могилу, а там сам знаешь кто: Эзра Паунд!