Валерий Кичин - Людмила Гурченко. Танцующая в пустоте

– Меня удивляет пренебрежение молодых к фантазированию в образе. Очень часто играют ничем не обогащенное свое неповторимое «я». Гурченко обладает жаждой фантазирования. Она – подлинная актриса перевоплощения. Острая, яркая комедийность и глубокий, сдержанный драматизм – все ей доступно. Прирожденная «лицедейка», как сказали бы в старину… Издержки экранизаций, когда погоня за литературным первоисточником сводит сложные сцены к примитивной информации, безусловно, сковывали одаренную актрису. И тем не менее во всех этих ролях она показала огромные артистические возможности, какие редко соединяются в одном лице. Хочется пожелать Гурченко общения со зрелыми художниками, которым не изменял бы вкус и чувство меры. Хочется увидеть ее на сцене, где ее фантазия, темперамент, своеобразие, редкое свойство «заражать» зрителя могли бы проявиться со всеми нюансами. И конечно, хочется увидеть ее в новых фильмах, которые откроют – я в этом уверен – неизвестные еще нам возможности талантливой актрисы.

Номер журнала с отзывом «самого Гарина!» стал семейной драгоценностью. Он лег в домашний архив рядом с самодельным альбомом, куда Марк Гаврилович Гурченко бережно вклеивал рецензии и фотографии из газет.

И вновь – тишина. Семейный архив казался теперь кладбищем надежд.

Там хранилась вырезка из харьковской газеты «Красное знамя» за 1957 год – земляк-журналист писал ликующе: «Еще недавно Людмила Гурченко была ученицей 6-й средней школы. Она любила петь, танцевать, играть на рояле, аккордеоне. И когда перед нею встал вопрос „кем быть?“, у нее готов был твердый ответ – артисткой. На старших курсах института начались первые съемки в кино. Маленькая роль комсомолки-агитатора в „Дороге правды“, роль Тани Балашовой в картине „Сердце бьется вновь“, а затем – „Карнавальная ночь“!»

На этом – обрыв.

Обрыв жизни – как обрыв ленты в плохом кинозале. Только нельзя крикнуть механику: «Сапожник!» Кто у нас тут механик?

Я сейчас, наверное, нагнетаю, драматизирую: ну что случилось, право же! Поснималась – дай посниматься другим. Сколько людей в искусстве куда-то кануло в расцвете сил – и ничего, искусство живо… Людмиле Гурченко в конечном итоге еще повезло: она снималась, даже слишком много, как считают некоторые. Счастливая судьба, драматизировать ее не нужно.

Драматизирую оттого, что страшно вообразить, что все вдруг кончилось бы тогда на полной и окончательной катастрофе «Гулящей». Не было бы того, что мы называем феноменом Людмилы Гурченко и что так и войдет под этим именем в историю нашего кино.

Могло так случиться? Некоторые считают – не могло: настоящее всегда прорастает.

Но сколько зрительских надежд угасло, сколько актерских имен потерялось на взлете – где они, эти наши былые кумиры? Ведь живы где-то – о чем думают, как себя чувствуют? Мы об этом узнаем только из некрологов: оказалось, вчерашняя красавица, чтоб прожить, мыла полы в подъездах, а вчерашний гений, завоевав мировые экраны, потом таскал ящики с водкой в гастрономе, пока не умер от болезней и тоски.

Не я драматизирую – к сожалению, жизнь.

Невероятно, но факт: чтобы выстоять, в кино нужна вот такая неистовая, сокрушительная жажда творчества, какая вела по жизни нашу Люсю. Нужны ее жесточайшая, не всем понятная самодисциплина и мужество верить в себя, когда все вокруг уже верить перестали. Она «сама себя сделала», и это тоже уникальное свойство ее судьбы и характера:

– Вот так они и шли – дни, потом месяцы, потом годы, а казалось – проходила вечность. А я все ждала и ждала роли, и эта пауза затягивалась и затягивалась. Она меня по-настоящему пугала. Сил тогда было много, и очень хотелось играть! Конечно, были какие-то концерты, выезды, литературные чтения… Я возвращалась из этих поездок переполненная новыми впечатлениями. Куда их деть? Как их выплеснуть? И тогда я стала писать песни…

Это была пустота, которую она отчаянно пыталась заполнить. Кто-то умеет делить свое время на труд и на расслабуху: врач снимет халат и, пообедав, займется футболом или лыжами; продавщица, отдежурив, постарается забыть о толпе покупателей – Люся этого совсем не умела и вне профессии не жила ни секунды. Наблюдала людей, подмечала интересную повадку, эксцентричную манеру, выразительный жест, характерный говорок. Шла – словно танцевала в только ей видимом образе и только ей слышимом ритме. Рассказывая, показывала. Играла беспрерывно, лицедействовала, перевоплощалась, обрушивала на собеседника поток мимолетных зарисовок – была бы публика. Так живописцы прошлого оставляли на салфетках кафе свои наброски – им нужно было писать постоянно. Не для тренажа, не для самовыражения: это такой способ осваивать мир, общаться с ним, функционировать в нем – жить.