Вячеслав Веселов - Угол опережения

(Старые рабочие говорят о своем деле просто, как хозяйка о ложках, но Блинов и сегодня называет котел «сердцем машины». Для него это не примелькавшаяся метафора, а технический термин. Так когда-то называли котел его первые учителя.)

Однажды Плетёнков привел Ивана в мастерскую. У верстака горкой были свалены детали, которые предстояло обработать, валялись обрезки железа, на столах лежали инструменты: сверла, молотки, зубила, напильники. Множество самых разных напильников. От пропитанной маслом ветоши шел уже знакомый запах, визжало точило, стучали молотки… Ритм мастерской захватил Ивана. На миг ему даже показалось, что он работал здесь всегда.

А главное — за стеной были паровозы. И они нуждались в слесарях. Они ждали, когда Плетёнков или Наумкин, или кто другой придет к ним с готовой деталью, подгонит ее, скажет напарнику: «Проверь!», — а тот проверит и крикнет в ответ: «Порядок!» Это было удивительно, что могучие машины нуждались в маленьком, круглом Плетёнкове. И тогда верилось, что и он, Иван Блинов, сможет когда-нибудь лечить машины или даже ездить на них. От этой вот, от последней мысли, по сердцу бежал холодок…

Стали питерские понемногу приобщать Ивана к слесарному ремеслу: как деталь зажать в тисах, как напильник держать, как по зубилу бить.

От своих учителей Иван впервые услышал о мастерстве уральских литейщиков, тульских кузнецов, путиловских слесарей. Русский мастеровой, говорили они, всегда отличался смекалкой, всегда дорожил своей честью. Он не мог сделать что-то на авось, кое-как. Он знал цену и своему труду, и своему инструменту, все равно были то ключ, зубило или просто лопата.

Плетёнков и Наумкин не только передали подростку опыт, но и заставили поверить в себя, научили не поступаться своим рабочим достоинством. То, что позднее проявилось в характере, зрелого Блинова — профессиональная добросовестность, готовность помочь другим, жизнестойкость — было заложено здесь, в Сасово, двумя питерскими рабочими.

Иван снова жил у матери в Вялсах. Деревенским он говорил, что служит на станции по ремонтному делу.

Друзья дожидались Ивана из депо, набивались в избу, приставали с расспросами. Особенно хотелось им знать, каким инструментом он работает. Всех-то инструментов было пучок пакли да жестянка с керосином, но про то Иван не говорил. «У нас в депо…», — начинал он свои истории и рассказывал, как действует паровой котел, как машина ходит, чем заняты механики и слесаря. Парни слушали внимательно, не перебивали.

Только сверстников своих Иван теперь видел редко: уходил на работу засветло и возвращался в темноте. До станции было двенадцать верст. Летним утром весело шагалось Ивану под бледными звездами, но осенью на знакомой дороге было тоскливо: смеркалось рано, и в темном поле даже взрослых мужиков брала жуть. С холодами волки перебирались поближе к жилью, в перелесках все чаще мелькали их горящие глаза. А однажды на околице села Иван увидел старую волчицу с отвислым брюхом. Она стояла неподвижно, глядя на темные избы и прислушиваясь к голосам собак.

После смены Иван торопился в пакгауз. Там работали грузчиками вялсовские мужики, и он боялся их проглядеть.

Увяжется Иван за грузчиками, те вроде не шибко идут, а Иван все равно отстает, вот уже и голосов не слыхать. Добежит, отдышится, а мужики опять впереди… Когда начались обложные дожди, Иван и вовсе перестал домой возвращаться. Находил на вокзале угол — там и спал.

Утром он будил станционного буфетчика, помогал ему ставить самовар, выпивал чаю и шел в депо. Шел озабоченный, невеселый. Работа в депо разладилась. Люди часто бросали дела и собирались в мастерских, где вели бесконечные, непонятные разговоры и спорили. Иван уже знал, что царь отрекся от престола, что в Питере революция, а в царском дворце заседает Временное правительство. Только все это было смутно — и новая власть, и революция, которая бушевала где-то далеко и до Сасово доходила в виде слухов и телеграфных депеш. Но ни слухам, ни депешам никто не верил. Нынче у каждого была своя правда.

Вчера на митинге начальник депо говорил про свободу и равенство. У начальника был чистый сильный голос и рассказывал он складно, но договорить ему не дали.

— Равенство! — кричал кузнец Егор Пряхин. — У тебя вон рожа гладкая и золотая цепь на пузе, а у нас опорки с ног сваливаются.