Ана Бландиана - Лжетрактат о манипуляции. Фрагменты книги

Понимаю, что надо завершить этот эпизод, тяжелый и неудобоваримый из-за количества использованных ингредиентов, сценой скорее комической. Эта шутка, конечно, горчит, но все же в пункте, где зло становится смешным, оно автоматически теряет в невыносимости. Мы были на море, в Писательском доме и, как каждый вечер, прогуливались все вместе по узкой набережной, прорезанной посреди склона над пляжем, фланируя взад и вперед на тех нескольких сотнях метров между нашей виллой и стеной, откуда начиналась запретная зона. Беседующие группы пересекались, смешивались, обсуждали свободно и в полный голос самые разные проблемы, потому что все мы были хорошо знакомы, коллеги, друзья, и, странно, хотя в принципе мы знали, что стукачи есть, мы не портили себе каникулы, осторожничая или пытаясь их вычислить. Такова была атмосфера, когда на прогулке среди нас появился незнакомец, видимым образом пытавшийся держать ухо востро, но пребывающий в замешательстве от обилия тем и тасующихся групп и явно страдающий из-за того, что не может решить, за кем следить. Положение у него было, без сомнения, комическим, а задача — легко определимая, так что нам приходилось изо всех сил сдерживать смех, когда мы скрещивали на нем глаза. Но усилия наши ни к чему не привели, и все превратилось в хохот, неостановимый и возобновляемый снова и снова при взгляде на него — когда один из нас обратил внимание на его ботинки: это были неподражаемые ботинки ребят с Каля Викторией. Остаток каникул, как в комедии-буфф, мы провели, гуляя с опущенными глазами, чтобы выявить и других носителей ботинок. Что было нелегко, но игра стоила свеч. Встречаясь за ужином, мы рапортовали друг другу о найденных ботинках и в скором времени даже затеяли конкурс по обнаружению ботинок. Теперь, после всего что я узнала о писателях из отчетов Национального совета по изучению архивов секуритате (CNSAS), впору повеселиться, представляя, сколько литературных рапортов породило наше развлечение.

Это было в январе 1993-го в Страсбурге. Я ждала автобуса, чтобы доехать от центра города в Совет, до которого было довольно далеко. Шел проливной дождь, и я укрылась под навесом автобусной остановки, где на скамье сидел еще один человек. Мы с первого же мгновения почувствовали солидарность против дождя, во всяком случае, переглянулись с симпатией и как бы поприветствовали друг друга. Это был старый господин, худощавый, с правильными чертами лица, со смуглой кожей, вида удивительно благородного, не то чтобы аристократ, не то чтобы интеллектуал, хотя ни то ни другое не исключалось, но от него веяло чем-то древним, прародительским, пришедшим из глубины времен. Индиец, подумала я и, насколько это позволяли приличия, стала поглядывать на него с чувством, что могу созерцать таким образом время — не время одной жизни или одного поколения, но гораздо больше — само время. Впрочем, и он поглядывал на меня, возможно, заметив мои взгляды, и даже в какой-то момент улыбнулся мне, что крайне невыгодно исказило черты его лица, вдруг перешедшего в другой регистр, попроще — более современный и плебейский.

Потом, как будто это имело отношение к улыбке, он вынул из кармана картонку, засунутую в целлофановый пакетик, где неуклюжими печатными буквами, на очень приблизительном французском, было написано, что он цыган из Румынии, где цыган преследуют, и он просит помощи, чтобы обосноваться во Франции, где уважают права человека.

Я сидела и держала картонку в замешательстве, понимая всю комичность ситуации, но не в силах преодолеть зазор между впечатлением и реальностью. На миг мне захотелось вернуть ему картонку без единого слова, но в конце концов чувство юмора и симпатия, которую внушил мне этот персонаж с первой минуты, одержали верх, и я сказала ему, улыбаясь:

— Я тоже румынка.

— Вот те на, — откликнулся он без тени удивления или конфуза, — везет же мне. Вокруг француз на французе, а я наткнулся на румынку.

Мы оба в порыве взаимной симпатии рассмеялись, чем, возможно, я и обязана последующему разговору и откровенностям.

— Вы давно во Франции? — спросила я.

— Да года три уже.

— С тех пор многое изменилось в стране. И у вас есть две или три партии… Вы могли бы вернуться и бороться… — И, тонко улыбнувшись, добавила: — Против преследований…

— Ну-ну, давай без этого. — И он забрал у меня из рук картонку. — Жить-то надо… Крутимся, как можем…

— И тут крутиться лучше, чем в Румынии?