Оскар Курганов - Разные годы

Нила Петровна не могла уже сдерживать себя, и она подошла к столу. Какая-то сила тянула ее к тому листу бумаги, на котором что-то вычерчивал Левченко.

Нила Петровна взглянула на этот лист и замерла от удивления: то мелко, то крупно, то каллиграфически аккуратно, то размашисто начальник шахты писал одну и ту же цифру: «50». Это была обычная механическая запись, но она выражала ту самую мысль, которая не давала покоя и Ниле Петровне.

Пятьдесят часов под землей.

— Что там, плохо, Иван Ефимович? — спросила Нила Петровна.

— Все идет нормально, пробиваются. Осталось два уступа.

— Но жив ли он? Пятьдесят часов…

Начальник шахты ответил не сразу, и эта секундная пауза показалась ей бесконечно долгой.

— Надеемся, что жив, — коротко, как всегда, ответил Левченко.

Нила Петровна понимала, что ни говорить, ни расспрашивать больше ни о чем нельзя. Лишние слова — лишние боли. Надо сидеть и молчать. Молчать и ждать.

И в этой наступившей тишине Нила Петровна услышала чей-то голос за тонкой перегородкой. Речь шла там об Анатолии Шурепе: как ему оплачивать за те семнадцать часов, которые он просидел под землей?

— Ну хорошо, — говорил спокойный и рассудительный голос, — допустим, что мы начислим три смены. Хоть семнадцать часов — это не три смены, а две смены и пять часов. Один час не дотянул. Ну допустим. И что же? Какие это смены, если Шурепа уголь не добывал, а сидел в закутке. Мы ему начислим по среднему, а потом придет к нам ревизия и запишет в акте упущение…

— Тогда начисляйте за простой, — советовал другой голос.

— Ни в коем случае. Вот, скажем, выйдет Малина, если он жив, конечно… Выйдет на-гора́, и ему за пятьдесят с лишним часов простоя начислю. Никакой ревизор это не утвердит.

— Ну а по среднему? — спрашивал другой голос.

— По среднему? Не выйдет. Не могу. Получится перерасход фонда заработной платы…

И в это мгновение вскочил начальник шахты. Он был страшен в своем гневе, толкнул ногой дверь и крикнул:

— Вон отсюда!

Те двое выскочили из соседней комнаты, и Нила Петровна, взглянув в окно, узнала их. Не раз приходилось с ними встречаться и на шахте, и в поселке, и в клубе. Как же они теперь будут смотреть людям в глаза? Но они прошли по двору своей обычной неторопливой походкой, преисполненные важности и спеси.

Я не хочу называть ни их имен, ни должностей. Они раскрылись, а это самое большое наказание — шахтерское презренье.

Да и те, кто мне рассказывал о них, просили как-то «обойти их», не предавать гласности их тогдашний разговор. «Кто знает, говорили мне, люди еще могут исправиться, что-нибудь хорошее сделают. Ведь в человеке сидит это хорошее, надо только достать его, не придушить».

Я спросил Марка Савельевича — знает ли он этих людей?

— Как же не знать, — усмехнулся Дудка, но почему-то не хотел продолжать разговор о них.

— Давайте лучше перекусим — что о них толковать, — предложил он.

Мы перешли с ним в другую комнату, где хозяйничала его жена, Мария Ивановна. Делала она свое дело быстро, проворно, но не суетливо. Мне показалось, что и она, как и Марк Савельевич, ходит спокойно и горделиво, к столу пригласила одним словом — «пожалуйста», чуть-чуть наклонила голову, улыбнулась.

По-видимому, немало бед и тревог легло на ее сердце. Она молчит о тех трех днях и ночах, когда Марк Савельевич и его бригада спасли Шурепу и Малину. Можно себе представить, что пережила, о чем передумала, что выстрадала Мария Ивановна. Она не должна была, не имела права ни отчаиваться, ни поникнуть головой, ни показывать на людях свою тревогу — кто-нибудь мог бы подумать, что она не одобряет поступок мужа или, во всяком случае, хотела бы, чтобы и его кто-то сменил. И хоть ей порой казалось, что Марка уже нет в живых («почему же он не подменяется, ведь всех других меняют каждые четыре часа?»), и хоть душевная боль достигала такой силы, что хотелось кричать на всю донецкую степь, но Мария Ивановна стояла на шахтном дворе среди шахтерских жен внешне спокойная и молчаливая.

Она только бросилась к нему, когда после спасения Шурепы и Малины он поднялся на поверхность земли.

Марк Савельевич прерывает свой рассказ, чтобы предложить тост за шахтерских жен, и Мария Ивановна благодарит его кивком головы, своей едва заметной обаятельной улыбкой.

— Так вот, поднялся я, — Марк Савельевич возвращается к своему рассказу. — Как будто под землей очень мало ел, но есть не хочется, совсем не спал, а спать не хочется, но вот за баню — полжизни отдал бы…