Александр Лукьянов: Был ли Пушкин Дон Жуаном?

О предполагаемом отъезде мы знаем и из дневника М. Г. Мердер, где она записала подслушанный на балу разговор Наталии Николаевны с Дантесом. И в конце 1836 года Пушкин не оставлял своего намерения. В письме Прасковье Александровне Осиновой в Тригорское от 22 декабря он пишет: «Не привезти ли вам ее?» По-видимому, и жена поэта была не прочь уехать из столицы. Об этом говорит Данзас: «Зная, как все эти обстоятельства были неприятны для мужа, Наталия Николаевна предлагала ему уехать куда-нибудь из Петербурга». Но увезти жену или уехать с семьей в 1836 году Пушкин не мог, так он был связан делами «Современника» и опутан долгами.

Накануне нового года Дантес вновь стал появляться в гостиной Карамзиных, на вечерах у Вяземских и Мещерских, где чуть ли не ежедневно встречался с Натальей Николаевной и Пушкиным. Во второй половине декабря молодой человек был болен, и первый визит после болезни он нанес 27 декабря Мещерским, где вечером нередко собиралась вся семья Карамзиных. Уже был назначен день свадьбы, и Софья Николаевна присматривается к Дантесу с живейшим интересом и сочувствием. Она пишет об этом вечере: «Бедный Дантес появился у Мещерских, сильно похудевший, бледный и интересный, и был со всеми нами так нежен, как это бывает, когда человек очень взволнован или, быть может, очень несчастен».

28 декабря Дантес снова нанес визит Карамзиным, зная, что там будут Пушкины и Гончаровы. Описывая этот вечер, С. Н. Карамзина упоминает о душевном состоянии Пушкина, но говорит об этом с откровенной иронией: «Мрачный, как ночь, нахмуренный, как Юпитер во гневе, Пушкин прерывал свое угрюмое и стеснительное молчание лишь редкими, короткими, ироническими, отрывистыми словами и время от времени демоническим смехом».

Письмо С. Н. Карамзиной дает возможность понять, что Дантес был для поэта, как красная тряпка для быка. Ухмыляющийся красавец был неприятен поэту, но он принужден был общаться с ним как с будущим родственником в самых дружественных ему домах. Но больше всего Пушкина терзало вновь открыто демонстрируемое влечение жены к молодому Геккерну. От поэта, видимо, не укрылось и то, на что обратила внимание Софья Карамзина.

«Натали, – писала она, – со своей стороны ведет себя не очень прямодушно: в присутствии мужа делает вид, что не кланяется с Дантесом, и даже не смотрит на него, а когда мужа нет, опять принимается за прежнее кокетство потупленными глазами, нервным замешательством в разговоре, а тот снова, стоя против нее, устремляет ней долгие взгляды и, кажется, совсем забывает о своей невесте, которая меняется в лице и мучается ревностью».

Д. Ф. Фикельмон проявила больше снисходительности и понимания к жене поэта: «Бедная женщина оказалась в самом фальшивом положении. Не смея заговорить со своим будущим зятем, не смея поднять на него глаза, наблюдаемая всем обществом, она постоянно трепетала». Наталье Николаевне очень хотелось поверить в то, что Дантес принес себя в жертву ради нее и что он влюблен по-прежнему.

По словам Фикельмон, Н. Н. Пушкина не желала верить, что Дантес предпочел ей сестру, и «по наивности или, скорее, по своей удивительной простоте, спорила с мужем о возможности такой перемены в его сердце, любовью которого она дорожила, быть может, только из одного тщеславия».

31 декабря, в канун нового года, был большой вечер у Вяземских. В. Ф. Вяземская впоследствии рассказывала об этом новогоднем вечере П. И. Бартеневу: «В качестве жениха Геккерн явился с невестою. Отказывать ему от дома не было уже повода. Пушкин с женою был тут же, и француз продолжал быть возле нее. Графиня Наталья Викторовна Строганова говорила княгине Вяземской, что у него такой страшный вид, что, будь она его женою, она не решилась бы вернуться с ним домой».

Наконец в январе 1837 года была сыграна свадьба Дантеса и Екатерины Николаевны Гончаровой. Но когда после свадебного обеда, вспоминает Данзас, Геккерн-отец подошел к поэту с предложениями мира, «Пушкин отвечал сухо, что невзирая на родство, он не желает иметь никаких отношений между его домом и г. Дантесом». Все вокруг, даже близкие друзья, в один голос восклицали: «Да чего же он хочет? да ведь он сошел с ума! он разыгрывает удальца!» Однако поэту было мучительно видеть, что его жена испытывает ревность к сестре. Тем более что «молодой Геккерн, – по словам Вяземского, – продолжал в присутствии своей жены подчеркивать свою страсть к госпоже Пушкиной.

Городские сплетни возобновились, и оскорбительное внимание общества обратилось с удвоенной силой на действующих лиц драмы, происходящей на его глазах. Положение Пушкина сделалось еще мучительнее, он стал озабоченным, взволнованным, на него тяжко было смотреть. Но отношения его к жене не пострадали». Однако ревность поэта давала о себе знать и в более грубом проявлении недовольства, и в разговоре с Екатериной Николаевной, и в общении с женой.