Илья Вергасов: Крымские тетради

Набережная Ялты насквозь пропахла бензиновым угаром, розы потемнели. Окурки, пустые бутылки.

На рассвете я выскочил на главную магистраль, подъехал к контрольному пункту.

Тихо пока. Виноградарь за спиной тащит тарпу{1} с заизюмленным мускатом. Он проходит мимо меня, как мимо телеграфного столба, не замечая.

Из-за поворота выскакивает запыленная "эмка", я ее задерживаю:

- Документы!

На меня уставилась пара глаз с белками в красных прожилках.

- Крымсовнарком!

Документы в порядке. Спрашиваю:

- Что в Симферополе?

Молчание.

Еще машины. И больше легковых. Начальство, Значит, худо.

Ялта приказывает: ловить дезертиров!

Ловим.

В штаб приводят троих. Шинели подпалены, бороды, - видать, давно в бегах. Допрашиваем. У одного находим фашистскую листовку.

На дороге новый прилив отступающих.

Только на горах все идет так, как шло веками. Там до неправдоподобия яркий багрянец, тишина и покой. Там и начнется моя партизанская жизнь. Какова же она будет? Очень жаль, что практически не знаю ни гор, ни леса.

Тянутся вдоль берега исполинские скалы, за ними лежит горное плато. Татары это волнистое плато называют "яйлой", что в переводе значит горное пастбище.

Был я как-то на этой самой яйле. Жуть взяла, хотя стоял август. Тяжелые, холодные тучи впритирку ползли над серой, пустынной местностью, ощеренной голыми камнями, колючей травой, с пятнами коричневого суглинка. Воронки, карстовые спады - и над всем этим тугой ветер, чертовский холод пронизывает насквозь.

А каково там зимой?

Да, отступаем, враг прорвался в просторы Таврии, Симферополь эвакуирован.

Получаем приказ: срочно снарядить роту на уничтожение вин.

Сердце так и сжалось. Начиная с 1936 года, после специального постановления правительства, был организован винкомбинат "Массандра". Лучшие сорта марочных вин свозились на длительное хранение в массандровские подвалы из всех совхозов и заводов побережья.

И наш, гурзуфский, урожай свезен был туда же.

Накопились миллионы декалитров вина. Богатство!

И вот наши бойцы вбегают под полутемные своды массандровских хранилищ и расстреливают тугие бока винных бочек, взрывают гранатами десятитысячелитровые дубовые буты.

Тысячи винных струй пересекаются друг с другом - красных, розовых, цвета чая, темных, как кровь.

Вино бежит в кюветы, дренажи, бежит в море... Сколько свадеб, именин, встреч оно могло украсить!

Пьяно колышется у берегов оранжевое, как сукровица, море.

С большой высоты смотрю на Ялту.

Будто ничего в ней не происходит, стоит себе красавец город под южным жгучим солнцем, такой нарядный, дачный, расцвеченный живыми красками чинар, и кажется, нет ему дела до забот и тревог наших.

Перевожу взгляд на дворцы: ближний от меня - Ливадийский, подальше, затянутый нежным маревом, - Массандровский. Там уж совсем благодатный покой. А что в них будет через неделю?

Батальон подняли по тревоге.

Утро сырое и холодное.

Бойцы молча усаживаются на машины, сутулятся под тяжестью вещевых мешков.

Молчат, но каждый знает - это прощание.

Рядом хлопочут Дмитрий Иванович Иванов, директор санатория имени 10-летия Октября, крупный человек с грузной походкой, и председатель Алупкинского горсовета Николай Петрович Мацак, сивоусый, с мечтательными глазами.

Иванов вздыхает:

- Кто из нас вернется?

- Рано хоронишь, - упрекает друга Мацак.

- Я о другом, Николай. Как же это случилось? Вот столовую было построил, люстры понавесил, ждал отдыхающих. Не дождался, а вчера люстры своими руками... Вот как!

Иванова понять можно. У него новая столовая, у меня ДИП, которого так и не дождался.

Батальон уходит с отступающими частями, добровольцев-партизан снаряжаем в горы. Их уводит Поздняков, наш комиссар. Меня же вызывают в Ялту.

4

Я приехал в город, машину оставил в глухом переулке и пошел в райком. В выцветшем кожаном пальто, желтой шапке-ушанке шагаю по набережной и гляжу во все глаза.

Как непригляден город! Здания заляпаны грязью, на тротуарах битые стекла - следы утреннего налета пикировщиков.

Фашисты бомбили порт, а попали черт знает куда, Бомба угодила в городскую баню, убила пятерых.

В райкоме получаю последний приказ: "Следуй в лес, в распоряжение товарища Мокроусова".

Прощаюсь с товарищами, с Борисом Ивановичем. Он обнимает, говорит:

- Жалко, что я не с вами.

Он был печален, таким и запомнился на всю жизнь.

Не напрасно беспокоился комиссар Поздняков. Еще не эвакуировано одиннадцать госпиталей.