Исидор Шток - Премьера

И так бывало. Бывало, что появлялся он в переделкинском Доме творчества у молодого прозаика, узнав, что у того в письменном столе незаконченная драма. Представлялся, несмотря на то, что его высокая, слегка сутулая фигура хорошо известна далеко за пределами писательского поселка в Переделкине.

– Ну, читайте!

Прозаик как загипнотизированный кролик смотрит на прославленного режиссера. Потом читает.

Не всегда взаимоотношения Охлопкова с драматургами кончались благополучно. Иногда расставались. Иногда расставались навсегда. Находились люди, которые сознательно ссорили Охлопкова с писателями. Хотели сами стать монополистами в его театре. Иногда наговаривали, провоцировали разрыв… Играли на свойственных большим талантам противоречиях. Стремились к изоляции Охлопкова от писателей. И все же Охлопков становился и стоял выше мелких обид… Его дружба с Погодиным, омрачавшаяся кратковременными творческими ссорами, продолжалась тридцать лет.

Драматургам с Охлопковым не легко. Нужно иметь много воли, выдержки и силы, чтобы сочетать вихревые замыслы режиссера с возможностями писателя.

– Напиши мне такую пьесу, – просил он меня, мы гуляли по Киеву после довольно неудачной премьеры в его театре моей пьесы «Вечное перо» (он посадил зрителей на сцену, а мне это решительно не нравилось, да, впрочем, и никому не нравилось), – напиши такую пьесу, чтоб она шла под орган. И пел бы хор. Нет, не один – два хора! Чтоб она была как оратория. Но это была бы и драма. Чтоб каждый голос на сцене отдавался бы на площади. И по всему городу…

Он представил мне тут же, на берегу Днепра, спектакль. Таких не было, никогда не было… Рассказал, как будет отзываться зрительный зал на каждое слово актера. Как невидимый оркестр и орган будут играть и будут петь хоры.

В нем жило две души. Одна – это режиссер многоопытный, знавший все секреты и тайны сцены. Он знал цену актерам, знал вкусы публики, мог создавать «верняки» – спектакли, которые на сто процентов нравились бы публике. Одним словом, одним жестом он умел подсказать актеру, автору, всем участникам спектакля, что нужно для полного успеха. И добивался. Создал ряд великолепных спектаклей, восторгавших зрителей. Воспитал плеяду замечательных актеров.

А вторая душа его – несытая, всегда неудовлетворенная, желающая показать то, что никогда и никем показано не было, объять необъятное.

И эта вторая его душа не знала покоя. И не знала писателя, способного помочь ему, сдвинуть к чертям сцену, бросить оркестр на небо, пропустить через зрительный зал ракету, да не одну, сотни. Открыть новый закон сценического тяготения.

Он тосковал без Гёте и Бетховена, ему не хватало Берлиоза и Данте. Только один раз он поставил Шекспира. И его «Гамлет» был шедевром. Так же как Софокл, Островский…

Он сам никогда не знал, чего хотел. Хотел объять необъятное. Ночами сидел над макетом своего будущего театра, который ему так и не удалось построить. Жалко!

Каждый ученик Мейерхольда унаследовал от своего учителя что-нибудь одно – умение лепить мизансцены, сочетать сценическое действие с музыкой, докапываться до скрытой сущности изображаемой драмы, искусство обучить актеров в совершенстве владеть своей фигурой и голосом…

Охлопков – несомненно самый одаренный ученик Мейерхольда – унаследовал страсть к грандиозному. «Наш бог – бег, сердце – наш барабан». «Улицы наши палитры». Я знаю, какого драматурга ему не хватало, -

Маяковского!

Если бы можно было играть спектакли в космосе, на космической станции… Он томился от мелких чувств и крохотного выражения их крохотных страстей…

Мы гуляли с ним по Переделкину. Дошли до железнодорожной насыпи. Я стал говорить о чем-то малозначимом.

– Подожди! – перебил он меня. – Сейчас пройдет поезд.

Минуты две мы стояли молча и смотрели на низкие над насыпью облака, на блестящую проволоку телеграфа, на воробьев, сидевших на проводах, на купол старенькой церквушки за насыпью.

И вдруг поезд. В красных товарных вагонах из Москвы на Запад ехал цирк. Специальный состав. На открытых платформах стояли будки, клетки. В них ехали, очевидно, звери. Рабочий в прозодежде шел по платформе в направлении, обратном движению поезда. Латинскими буквами было что-то написано на будках. На предпоследней платформе бегали ребята. Наверно, дети циркачей. И тут же лежали разобранные конструкции и остов, похожий на кабину самолета. Трудно было разобрать – то ли наш цирк ехал на Запад, то ли чей другой возвращался из Москвы.