Исидор Шток - Премьера

В театре и клубе, соединенных большими стеклянными дверями, размещались иногда на ночевку ударные отряды красногвардейцев, спешно отправляемые на фронт. А фронтов было много: деникинский – главный, затем Шкуро, затем Петлюра, затем гетман, затем Махно и множество банд, орудовавших на Украине.

Во дворе театра помещались конюшни губвоенкомата. Несытые кони объели всю кору на деревьях сада и очень нервировали медведей.

На чердаке театра, над люстрой зрительного зала, скрывался пленный австриец – дезертир Макс, живший с беженкой-полячкой Юзефой. Юзефа обслуживала артистов, ведала бутафорией, кухарила, мыла сцену. Макс сколачивал сундучки для тех, кто собирался перемахнуть через линию фронта. Кажется, он делал еще двойные днища для чемоданов и полые каблуки для тех, кто мотался в поездах, спекулировал мылом, сахарином, бриллиантами.

Спектакли оперетты кончались, рано, и в театре начиналась ночная жизнь. Артисты сдвигали столы в буфете и ужинали. Укротитель прогуливал своих медведей. Макс и Юзефа слезали с чердака и сдавали свою продукцию каким-то темным личностям, пробиравшимся к театру через дырки в заборе. Братья Таити разучивали злободневные куплеты, аккомпанируя себе на метлах и бутылках. Глава оперетты отбивался от полупьяных личностей, желавших завести дружбу с артистками кордебалета. А отец грозно махал грамотой перед людьми в кожанках, пришедшими реквизировать излишества.

Театр находился под безусловной охраной власти, и устройство обысков и реквизиций было строжайше запрещено.

Затем, боясь лечь спать, в порядке самообороны против бандитов садились играть при свечах до утра в преферанс или в винт. Свет в городе выключали тотчас после окончания спектакля.

Я, разумеется, не учился. Гимназии были закрыты, а трудовые школы еще не открыты. Я слонялся по театру – на меня никто не обращал внимания, – дружил с электротехником Левкой, который посвящал меня во все политические новости вне театра и интимные подробности жизни в стенах театра. Я убедился, что отец не знает и одной десятой того, что знаем мы с Левкой. Впрочем, его не интересовало ничто, кроме желания сохранить помещение и не дать погибнуть артистам и декорациям.

В театре играли, репетировали, влюблялись, изменяли, готовили еду, воспитывали детей, сушили пеленки…

А потом все вдруг разом кончилось. На город наступали немцы. Затем «союзники». Затем просто бандиты. Под ударами превосходящих сил красные принуждены были сдать город и уйти к северу. Исчезли покровители театра. Ускакали на конях мои друзья – кавалеристы губвоенкома. Ушли с красными рабочие сцены и мой приятель Левка-электротехник. Город переходил из рук в руки. Три дня в городе вообще было безвластие.

Затем к театру прискакали офицеры в погонах и по всей форме приказали артистам, живущим в театре, приветствовать главнокомандующего добровольческой белой армией генерал-лейтенанта Антона Ивановича Деникина. Всем актерам в костюмах, с цветами встречать «освободителей»!

Измученные от частых перемен, от страха и голода актеры напялили на себя боярские костюмы, бросили на борта грузовика ковры из «Жрицы огня», взяли в руки цветы и приготовились ехать навстречу победителям. Тут же на грузовике были укротитель, его жена и медведи с бумажными розами на ошейниках. Среди артистов была и моя мама в белом сарафане и в рогатой кике с окатным жемчугом из «Царской невесты». А перед грузовиком гарцевал на сером коне герой-любовник драматической труппы, прославленный Вячеслав Визенталь-Татьянин, любимец публики, исполнитель Кина, Паратова, Белугина, Париса, «русский Тальма». На Визентале была поддевка с серой смушковой отделкой, капитанская фуражка, лаковые сапоги и на груди белая гвоздика. Пока артисты располагались в кузове грузовика, Визенталь подтянул меня на седло, посадил впереди себя, и мы совершили круг по двору перед театром.

– Живем, Володя! – крикнул Визенталь моему отцу и поднял в воздух серебряный стек.

– Махай, махай, великий Тальма, мечом картонным, – процитировал отец и, обратив весь свой гнев на меня, заорал: – Слезай, выродок, на землю! Еще обкакаешь лошадь!

От обиды и позора обливаясь слезами, я, спешенный, побежал домой, а процессия отправилась к вокзалу встречать Деникина.

Следом за мной, ни на кого не глядя, в администраторскую вошел отец и там сидел молча, время от времени разводя руками.

А у меня от слез, обиды и внезапного охлаждения на ветру начался коклюш или приступ астмы. Я задыхался. Я кашлял так страшно, что старая гитара на стене стонала и грозила свалиться мне на голову.