Василий Молодяков - Венок Брюсову. Валерий Брюсов в поэзии его современников

И там, где под ногой его скала
С внезапной трещиной в расщелину раздалась,
Его на ложе миртов приняла
Античная беспечная усталость.

И все химеры вспомнили о том,
Что их хвосты – лишь водосточный желоб,
Что «Нотр-Дам» – высокий, светлый дом
И в высоту летит, ликуя, голубь.

И смерть вздохнула меж пустых дубрав
О юном Отроке, о днях несущих убыль,
С улыбкой, на груди его разняв
Те руки, что скрестил прозревший Врубель.

Как листья ветр, – у Вечности преддверий
Срывает Смерть, что украшало нас;
И в строгий, нелицеприятный час
Я о душе твоей молюсь, Валерий.

О вечной памяти – не здесь, в молве,
На поколений столбовой дороге, —
Но в ждущей нас недвижной синеве,
Но в искони помыслившем нас Боге.

Труженик слова на славу труда
Мысли сверлящей и острой,
Время, безвременье, дни и года —
Гроз и сияния гости.

Гордый в гореньи и мягкий подчас,
В хоре друзей одинокий,
Быстро светильник чудесный погас,
Скошенный болью глубокой.

Снова под знаком беззначным стоим,
Снова волнения, речи,
В юном задоре мы зорко храним
Мудрость заветов предтечей.

К чему поток ненужных слов,
Когда, уйдя в безгранность дали,
Он тленной жизни снял покров
И мы в скрижаль его вписали,
Запечатлев последний миг:
«Ultimum vale» – жуткий крик.

Ты пел всегда про радость дня,
Ты мудрость знал змеи очковой,
Ты шел, в душе своей храня,
Стихов отточенное слово…

И вот теперь покинул нас
Тот, в ком мы мудрость познавали…
Был час девятый… страшный час…
Померкло солнце… скрылись дали…
Смешались в хаос все пути,
И в храме скорби и печали
Звучит «последнее прости».

В те годы, в страшные те годы,
Когда в провале двух эпох
Мерцали мертвые эподы
Кошмарами Эдгара По, —

Когда свирелями Вердена
Звенел в поэтовой молве
Закон губительный: из плена
Лети, лети! – Au vent mauvais! [5]

Когда, как мертвых листьев шорох,
Был слог, был звук, был лепет слов,
Зануженных в шаманьих шорах, —
Свое он начал ремесло.

Да. Помним. Заласкать мещане
Хотели бронзу, сталь и медь,
Чтобы от их проржавых тщаний
Гортани гневной онеметь.

Но Врубелем в точнейший контур,
Собой – в законченный портрет
Навеки впаян, – горизонту
Ночному был он – строгий свет.

Кругом на отмели и рифы
Бросались в гибель корабли,
И клювами когтили грифы
Мыс Прометеевой земли.

Кликуши плакали и выли,
Ему свистели в пьедестал
И злобой харкали, – не вы ли,
Кто нынче в гроб ему рыдал?

Он устоял, шальному тропу
Подковой мягкий рот стеснив,
Валун Рутении в Европу
Перегранил – Бореем с нив.

И стал над безднами провала,
На грани берегов иных,
На догоранье карнавала
Смотря с презреньем седины.

И первым смелым из былого
Вошел в огонь, в грозу, в октябрь,
Свое взыскующее слово
С багряной бурею скрестя.

Ушел, испив вино и оцет.
Живет, расплавив миг в века.
Vos morituros nasci docet,
Vos nasciendos evocat. [6]

Два долгих дня, две долгих ночи
Стоял почетный караул —
Не разбудили б – ведь рабочий,
Устав за долгий день, уснул…
Не разбудили б… Тише, тише,
Знамена ластились к нему…
Спокоен, он в цветочной нише
Принял таинственную тьму…
Враги, друзья… Но не волнуют
Привет, и слезы, и укор,
Теперь, когда его целует
Седая смерть в угасший взор…
И все равно, что он бессмертен —
Тому, кто здесь и нищ, и нем…
Ведь заколдован и зачерчен
Путь мерзлым снегом хризантем.

Посторонитесь
перед железным отчаяньем,
Похожим на силу,
Чем дышало Брюсова имя
Под небом синим.
Помните
всю особенность
Этой не теплоты,
Сухую яростность страсти,
Жадные поиски красоты!
Величавое отвращенье
Рядом с волею к жизни
Замкнутого человека
Без мирной отчизны.
Но безотчизной и наша становится
Жизнь
перед убылью силы,
Когда вздрагивает морозом
Октябрь без Брюсова
У разрытой могилы…