Андрей Зорин - Появление героя. Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века

Появившиеся на протяжении 1860-х «Отцы и дети», «Преступление и наказание» и «Война и мир» стали художественной рефлексией следующего поколения русских писателей над людьми этой историко-психологической формации и первым прощанием с ней.

Как трудность признания астрономической истины движения земли состояла в том, чтобы отказаться от чувства неподвижности земли и движения планет, так трудность признания нового закона подчиненности личности законам движения ее во времени состоит в том, чтобы отказаться от внутреннего сознания неподвижности единства своей личности, –

писал Толстой в набросках эпилога к «Войне и миру», ссылаясь на открытия Дарвина, Сеченова, Вундта и Бокля, доказавших «истину подвижности личности» (Толстой 1928–1964 XV: 233–234). Мысль об изменчивости характера была бы в 1860-х годах трюизмом, ради которого не стоило призывать на помощь все современные науки. Взгляды Толстого были куда более радикальными, он полагал, что человек подчинен законам движения и лишен свободы воли, а поэтому не обладает внутренним единством и не может быть субъектом ни истории, ни даже собственной жизни.

Это миропонимание он счел, тем не менее, возможным и нужным выразить в романе о людях начала XIX века и их любовных страстях. Рассказ о катастрофе 1812 года завершается двумя свадьбами героев. Написав 6 декабря 1868 года, что философия должна «узнать общие законы», для чего «надо отрешиться от личности», представляющей собой только «точку линий» (Там же, 132), Толстой уже на следующий день пояснил в записной книжке, что законы – это «или мистическое движение вперед, или художе<���ственное> воспроизведение воспоминаний» (Там же, XLVIII: 87).

Автор «Войны и мира» сам принадлежал среде, о которойписал. Он стремился вспоминать героев, а не выдумывать их. Б. М. Эйхенбаум видел в Толстом запоздавшего человека XVIII века (cм.: Эйхенбаум 1922) [172]. Однако и такой непримиримый критик дворянской культуры, как Чернышевский, придерживался сходной стратегии. Идеи об исторической несостоятельности русского дворянства он подтвердил анализом любовного фиаско героя тургеневской «Аси», а человека будущего также изобразил в беллетристическом сочинении о любви и браке.

С. А. Рейсер показал, что треугольник физиолога И. М. Сеченова, доктора П. И. Бокова и М. А. Обручевой, традиционно считавшийся прототипической основой «Что делать?», на самом деле сложился, как и множество подобных житейских союзов, под воздействием этого романа (см.: Рейсер 1975: 819–833). В свою очередь, за эротическими метаниями Веры Павловны и ее создателя просвечивали характерные эмоциональные матрицы из романов Жорж Санд (cм.: Скафтымов 1972; Рейфман 2006). Молодые люди, выходившие в ту пору на историческую арену, сколь бы скептически они ни были настроены к своим предшественникам, в значительной степени сохраняли ориентацию на литературу как на источник символических моделей чувства.

Эпоха рубежа веков только многократно усилила эту ориентацию. Мистерия русского модернизма разворачивалась вокруг отношений его главного поэта со своей женой и ее поклонниками. Сам Блок развивал свои идеи о «Weiblichkeit», в частности в реферате книги А. Н. Веселовского о Жуковском, где выделил и историю Андрея Тургенева, обратив внимание, в отличие от автора монографии, на «странность» обстоятельств смерти юноши (см.: Блок 2003: 164). Полтора десятилетия спустя Блок и сам выбрал добровольный уход из жизни. Его последнее стихотворение обращено к академическому институту, созданному, чтобы хранить наследие Пушкина и русской литературы XIX века в целом.

Казалось, что советская эпоха навсегда покончила с этой психологической проблематикой.

О, какими ветрами все это замело! В частности, интерес к себе, который у меня, например, иссяк окончательно к тридцати годам. Заменяя задуманную трагедию другой, ничуть на нее не похожей, история дотла изменяла человека, –

писала в начале 1930-х Л. Я. Гинзбург (Гинзбург 2002: 225), на протяжении всей жизни возвращавшаяся в своей прозе к «краху индивидуалистического сознания». И все же это прощание также оказалось преждевременным. Канон русской классической литературы был внедрен коммунистической властью в общественное сознание через обязательную школьную программу, издательскую политику и массовое кинопроизводство. Как пишет Н. Плотников, «с укреплением советского тоталитарного режима традиционный дискурс персональности вновь завоевывает свое доминирующее положение», утраченное только с крушением Советского Союза, когда «для русской культуры кончился XIX век» (Плотников 2008: 79, 82).