Андрей Ветер-Нефёдов - УБИТЬ СТИВЕНА КИНГА

Работа над чужими мемуарами оказалась похожа на работу с архивными документами или письмами: я проникал в них, пропитывался ими и облекал в привычную мне форму. Принципиальным отличием литературной записи от написания повести на основе каких-то документов является то, что я не могу высказывать моего личного отношения к событиям. А мне всегда нравилось именно это (не в авторском тексте, а словами какого-нибудь персонажа). В литературной записи моё личное отношение к конкретным событиям исключалось. Я должен был предельно точно выразить то, что думал и чувствовал мемуарист – мысли, чувства, ощущения. Ему вспоминался какой-то эпизод, а я начинал расспрашивать о деталях, подбирая для себя необходимые «краски».

Забавно, что я ничего не знал про господина Т, когда согласился работать с ним. То есть общую канву его жизни мне изложил издатель, но детали обнаружились только в процессе общения с ним. Так для меня постепенно появлялся портрет человека. Возможно, это было больше, чем просто портрет человека, это был портрет определённого слоя общества – чужого для меня общества.

Работа над этими мемуарами стала для меня новым этапом в оттачивании профессионализма. К тому времени я написал всё, что меня беспокоило и требовало выхода. Эксплуатировать темы, уже раскрытые, повторять одно и тоже в разных вариантах, как это делает большинство модных писателей, мне не хотелось. В каком-то смысле передо мной встал вопрос, на который я не мог найти ответа: «Что дальше?» У меня лежало пять или шесть начатых романов, но они вдруг стали неинтересны мне. Жаль бросать начатое, особенно когда написано больше половины книги, но замыслы перезрели во мне, я как бы изжил их, не успев воплотить в книгу. Повторюсь: писать одно и то же, как это делают «серийные» авторы, мне скучно, даже если за это платят деньги. Я пишу только для себя, потому что в процессе написания осмысливаю что-то, поднимаюсь на новый уровень.

На тот момент мои желания в литературе исчерпались. Мне требовался новый опыт, новые задачи, которые я бы смог решить, но я не мог найти ничего, что привлекло бы меня. Мемуары господина Т стали для меня большой поддержкой: я занял себя, загрузил голову. Это был в некотором смысле вызов самому себе: а вот такое сможешь? или кишка тонка?

Помню, как в самом начале работы я не просто засомневался, а почти запаниковал, не понимая, как выстраивать хаотично сыпавшийся на меня материал. Алимжан рассказывал не подряд, а фрагментами: сегодня про одно, а завтра про другое, он перепрыгивал с одного островка памяти на другой, потом внезапно возвращался обратно. Стройной картины не складывалось. Возник соблазн отказаться, пока не поздно…

Но ведь я взялся за это. Взялся, осознавая всю сложность поставленной задачи…

Когда на пятый или шестой день он рассказал мне о том, как происходил его арест в Форте деи Марме, я понял, что именно с этого события должна начинаться книга. Тихое солнечное утро на курорте для богачей, и вдруг – полиция, наручники, изнурительный переезд в Венецию… А потом Алимжан упомянул, как его выпускали из тюрьмы, как никто не встречал его, а собранные за время тюремного срока газеты и журналы с упоминанием его имени сыпались из рук, и я понял, что это и есть кульминация всей истории о богатом и скандально знаменитом человеке. Его фигура, ковыляющая по ночной улочке пустынного итальянского городка Толмедзо, стала для меня знаковой. Это была готовая сцена из фильма, ещё никем не снятого, – одна из самых выразительных и грустных сцен: тишина почти уснувшего Толмедзо, одинокий и забытый всеми человек и тюремная дверь позади, растерянность от внезапной свободы. Совсем недавно он был центром внимания, журналисты наваливались на него со всех сторон. И вот вокруг никого нет… «Взяв пакет с газетами и журналами, я поспешил к воротам. В воротах была дверь. Я потянул её на себя, и она отворилась. Не оборачиваясь, я вышел на улицу. Толмедзо встретил меня абсолютной тишиной. От нагревшегося за день асфальта ещё исходило тепло, а воздух уже наполнялся вечерней прохладой. Осмотревшись, я никого не увидел и только теперь понял, что я ожидал истеричных репортёров, фотографов, телевизионщиков. Они преследовали меня всюду. Они появлялись чуть ли не из-под земли, когда на меня надевали наручники и когда возили по судам. Они были возле меня всегда. И вот теперь никого из них не было передо мной. Никто не подкарауливал меня у ворот тюрьмы. Поблизости не было ни души…»