Марина Чечнева - Небо остается нашим

Но к радости примешивалась и грусть. Распадалась наша замечательная семья. Виктор Любвин, Виталий Грачев, Николай Гусев, Владимир Чалов, Николай Косов и многие другие ребята уезжали в истребительные школы. Мне тоже хотелось с ними. Думалось, что в Осоавиахиме делать больше нечего и только военное училище сможет открыть дорогу в большую авиацию. Но девушек в военные училища не принимали. Я ходила словно потерянная, не знала, как быть дальше.

- Ну чего ты, Маринка, раскисла? - бросил мне как-то Дужнов. - И в Осоавиахиме тебе дороги не закрыты. Учись дальше, повышай мастерство. У тебя все впереди…

Выпускной вечер проходил в здании Ленинградского райкома партии, райкома комсомола и райисполкома на Миусской площади, А через неделю меня вызвал к себе командир отряда Иван Иванович Щербаков, впоследствии полковник, Герой Советского Союза. Учлеты глубоко уважали и любили его за непревзойденное мастерство и чуткость к людям и всячески старались подражать ему.

Щербаков еще раз поздравил меня с окончанием аэроклуба и объявил решение командования: меня и мою подругу Галю Турабелидзе направляли в Херсонскую авиационную школу Осоавиахима, готовившую летчиков-инструкторов и штурманов для работы в аэроклубах страны.

В Херсоне меня ждала большая неприятность: мандатная комиссия не пропустила меня по возрасту - мне еще не было восемнадцати.

Вернулась в Москву, помчалась в аэроклуб Ленинградского района. Снова со мной говорили Дужнов и Щербаков. По их совету я осталась в аэроклубе и через год одновременно с аттестатом зрелости получила диплом летчика-инструктора. Однако в тот момент будущее было для меня абсолютно неясным.

Дом на улице Горького

Я все- таки стала летчицей. Что помогло мне в этом? Собственное упорство? Но бывали минуты, когда я сомневалась в своих силах. Настойчивость? Ее тоже хватало далеко не всегда. [17]

И чем больше думаю, пытаясь ответить самой себе, чем тщательней перебираю мысленно те далекие месяцы и годы, тем упорнее подсказывает память одно имя - Раскова.

А рядом с ним два других - Гризодубова и Осипенко. Не будь этих трех чудесных женщин, не скоро бы, пожалуй, отошли в прошлое некоторые поговорки насчет курицы и бабьего ума, не скоро бы исчезли ухмылочки с лиц закоренелых скептиков, считавших, что женщина и авиация - понятия несовместимые.

* * *

Мы сидели с Лидой Максаковой на подоконнике и говорили о самом сокровенном. Я жаловалась подруге на судьбу.

- Обидно, Лида… Кончила пилотское отделение, а что толку? На Хасан не попала. К Халхин-Голу не успела… Другие воюют, а ты учись и учись. Кажется, этому не будет конца.

- Будет конец, Маринка. Найдется и для тебя интересное дело. Теперь, после полетов Гризодубовой и Расковой, все пойдет легче. Девчат в авиацию с каждым днем приходит все больше. Все мечтают о небе.

- Это верно… Узнать бы, что делает сейчас Раскова.

- Готовится к новым полетам. А почему тебя волнует этот вопрос?

- Скажу, только пусть это будет строго между нами… Я хочу стать летчиком-истребителем… Решила просить Марину Михайловну помочь мне.

- По-моему, это несерьезный разговор. Женщин в военные школы не принимают. Ты ведь прекрасно знаешь это.

- Знаю. Раньше не принимали. Но в жизни все меняется. Раньше женщины и героических перелетов не совершали! Будь что будет - я все же рискну.

Несколько дней после этого разговора я с тоской поглядывала на телефонный аппарат. И однажды решилась. Набрала нужный номер.

- Марина Михайловна! Вас беспокоит Марина Чечнева, ученица аэроклуба. Я бы хотела…

- Пожалуйста, приезжайте.

Раскова продиктовала свой адрес и объяснила, как быстрее и проще до нее добраться. [18]

Марина Михайловна жила на улице Горького, в доме, где ныне находится магазин подарков. Там и сейчас живет ее дочь Татьяна.

Как шальная, выскочила я из телефонной будки и помчалась по названному адресу.

Стоял декабрь, было очень морозно, но я не чувствовала холода. Я вообще мало на что реагировала в тот момент. Мелькали в радужном сиянии огней улицы, слышался перезвон трамваев, гудки автомашин, скрипел под ногами снег, шли по тротуарам прохожие. А мне было не до этого. В ушах звучал голос Расковой, а перед глазами стояло знакомое по портретам и кинохронике ее обаятельное, улыбающееся лицо.

Раскова встретила меня просто, радушно. Внимательно выслушала мою путаную, торопливую, не очень складную речь. И только иногда в едва заметной улыбке подрагивали ее губы. Никаких серьезных доводов в пользу своего решения я тогда, конечно, не привела, но Раскову, должно быть, тронула моя искренность.