Адриано Челентано - Рай – это белый конь, который никогда не потеет (ЛП)

Он трус, она нет

По возвращении из нашего с Клаудией путешествия в Париж я заболел в Амалфи. Температура поднялась до сорока, и она осталась спать в моей комнате. Лоб у меня буквально горел, и была сильная головная боль. Тем не менее, это была прекрасная лихорадка, потому что она была также и от любви. Было холодно там, в той комнате, и она раздевалась, ложилась в кровать рядом с моей и не спала всю ночь. Всегда рядом, чтобы заботиться обо мне. Как только мне становилось трудно дышать, или я начинал кашлять, она говорила: «Адриано?» И приходила ко мне приласкать или поцеловать. Я тогда думал: «Ну! Конечно, если жизнь такова, можно даже умереть от счастья». И еще: «Если жизнь такова, если так будет всегда, всегда как сейчас, можно даже, чтобы моя болезнь и не проходила».

Отныне мы были обручены. Она была очень решительна, потому что тем временем распространились слухи, несколько газет уже о нас написали. И ее жених приехал в Амалфи спросить: «Что это за история?» И она ответила: «Да, это правда, поэтому между нами все кончено». То, что я, однако, не имел мужества сделать. Последние два года я был с Миленой Канту, она считалась моей невестой, хотя мы с ней об этом не говорили. Милена подозревала, потому что газеты подняли шумиху. Она меня спрашивала, и я всегда отрицал, потому что мне было жаль ее. Но, с другой стороны, я знал, что рано или поздно я должен ей это сказать. И, нужно сказать, что я был трусоват тогда. Трусоват в том смысле, что не имел мужества сказать ей правду, доставляя Милене еще больше страданий, и потом, доставляя страдания, кроме того, Клаудии. Потому что однажды между нами, мной и Клаудией, случилось расставание. Она сказала: «Значит, ты не уверен в том, что делаешь?» «Да, - отвечаю, - не уверен. Я не уверен». Тогда она: «Но так мы не можем быть дальше». «Ты права, может, лучше, чтобы мы попробовали расстаться на немного». Мы говорили это друг другу, плача, в машине. И оба решили: «Ладно, так и сделаем». Но потом, на следующий день мне позвонил отец Клаудии, который был очень симпатичным человеком. И который, помимо всего прочего, очень мне симпатизировал, потому что считал меня подходящим парнем для нее. И, кроме того, отец был влюблен в Клаудию, в эмоциональном смысле. Все по ней видел. Он позвонил мне и сказал: «Послушай, Адриано, что ты сделал Клаудии?» «Ничего не сделал». «Но Клаудия страдает, и я… я не могу видеть такие страдания моей дочери». И я не знал, что сказать. Потому что мне было жаль и его. Тогда он сказал: «Послушай, где ты снимаешься?» «Я на площади». «Я бы туда пришел, с ней. Я ее туда приведу». «Да». И я был очень рад. В самом деле, он пришел, и я снимал Sabato triste с Паоло Каварой. С того момента мы оставались вместе всегда. Расставание длилось в целом двенадцать часов.

Однако мужества мне не добавилось, и я ничего не сказал Милене Канту. Клаудии же я сказал: «Позволь мне найти способ, как ей сказать». Но однажды Милена, прежде чем я с ней объяснился, приехала в Рим и застукала меня вместе с Клаудией. Мы были в машине. Впереди сидели Джино Сантерколе, который был за рулем, и Анна, его невеста и сестра Клаудии. Сзади были мы вдвоем, и я рукой обнимал Клаудию за плечи. Какая-то машина ехала за нами и сигналила: «пи-пи-пи-пи», и я сказал Джино: «Что это за кретин? Остановись-ка на минутку, хочу посмотреть, кто это». Он остановился, и та машина, «пятисотка», поравнялась с нашей. Это были Милена и ее сестра. «Привет», - сказала она мне. Моя рука все еще лежала на плечах у Клаудии. Инстинктивно я ее поднял. Я сказал: «О! Привет!» и остался с полуприподнятой рукой. Клаудиа быстро все поняла, и, в молчании, на ее глазах показались две слезинки. Тогда я сказал: «Клаудиа, вы втроем отправляйтесь обедать, а я на минуту зайду в гостиницу, чтобы покончить с этим делом. Клаудиа, плача, уехала с Джино и Анной, я пошел в гостиницу.

Там была Милена. И тогда она, тоже плача, мне сказала: «Ты - трус, ты…». В общем, она много чего мне сказала: «Еще ты лицемер, потому что ты всегда боялся быть со мной, ты даже не хотел заниматься со мной любовью». Я никогда не занимался любовью с Миленой, потому что когда я этого хотел, не хотела она, а когда потом захотела она, я понял, что, может быть, позже у меня могли возникнуть некоторые сомнения. И потом, помимо всего прочего, я еще хотел понять себя. Я хотел быть уверенным, хотел я этого или нет. Я был очень влюблен в Милену, действительно очень, и когда любовь, скажем так, прошла, я всегда оставался к ней привязанным. И заняться с ней любовью, мне казалось, это как если бы я искал развлечения, а потом – раз, и исчез. И я пожертвовал собой, потому что Милена для меня всегда была привлекательной девушкой, даже когда любовь закончилась. Поэтому я охотно занялся бы с ней любовью. Но я сказал себе: «Но, черт возьми, если потом я на ней не женюсь, тогда это еще хуже». Она же именно в этом меня и упрекала: «Кроме того, я даже не занималась с тобой любовью, потому что я очень тебя любила, а ты только потому, что думал меня бросить. Тогда, - говорит, – ты дважды трус, потому что я потратила шесть лет жизни, потому что та любовь, которую дал мне ты, ты ее даже не всю отдал, ты мне только часть выделил». И, так как, по моему мнению, она была права, я чувствовал себя действительно виноватым и не сказал ни слова. Она продолжала говорить. Естественно, она была взбешена и плакала. Я не знал, что делать, не знал даже, куда деть глаза. Я стал настолько маленьким, что мне только и оставалось ее слушать, и она, выговорившись, взяла и ушла.