Дитер Болен - Ничего кроме правды

После первого провального выступления в доме приходской общины я выждал некоторое время, пока история с моим позором не поросла быльём. Я расклеил плакаты, заказанные в одной из типографий. За них отцу позднее пришёл счёт (не за печать, а за нелегальную расклейку). Энрике сидела у кассы, а мы исполняли мешанину из собственных композиций и песен моих кумиров‑Deep Purple и Uriah Heep. Триумфальный успех. Моими тогдашними товарищами по сцене было сборище весьма милых бродяг: один был маляром, другой заправщиком на бензоколонке, третий — вообще безработным. Все вместе они представляли собой кучку безнадёжных неудачников. Каждые выходные мы ездили на нашем разбитом автобусе марки «Фольксваген» по окрестностям и давали концерты, причём заказы нам приходилось доставать самим. Позади сидела на тюфяках Энрике со своими подругами, они вязали шторки и украшения для блузок, а впереди сидели мы, парни, и пытались подражать Easy Riber. В то время как другие баловались наркотиками, мы с Энрике нашли себе особое занятие — познание эротики. Я купил видеокамеру и снимал безумные фильмы с Энрике в главной роли. Даже у Терезы Орловски глаза бы вылезли на лоб от удивления. Мы поклялись друг другу в вечной любви и хотели пожениться.

Может, так бы оно и случилось бы, если бы мне хватало «амбарных праздников» и деревенских крестин. Но я хотел большего. Я хотел выступать с моей группой там, где пели Randy Newman и Al Jarreau — в «Дядюшке По», в Гамбурге. «Алло, — позвонил я туда — «я хотел бы поработать у вас». «О'кей, — прозвучал ответ — пришли–ка нам демо–кассету». Через 3 недели состоялся наш первый серьезный концерт. Нас приветствовали восторженными возгласами, я чувствовал себя сильным, я чувствовал себя крутым. Но вместе с тем получил проблему, о которой никогда ранее и не думал: множество соблазнительных цыпочек на выходе из «Дядюшки По». Они стояли там после нашего выступления и алчно требовали, чтобы мы их взяли с собой. Таково было время, а моим девизом тогда было: никогда не говори девчонкам «нет». Это происходило всегда одинаково: группа в полном составе отправлялась вместе с нашими многочисленными поклонницами домой к одному из музыкантов. В то время как дамы под наши выкрики забирались на стол и устраивали стриптиз, мы по–царски восседали на ковре и пили пиво. Такое повторялось 7 или 8 раз, но мысленно я оставался верен моей Энрике. Она была моей Женщиной, моим суперсолнцем, все другие были лишь маленькими спутниками вокруг неё. И, конечно же, Энрике ничего не должна была знать о нашей групповухе. Иначе она накостыляла бы мне по заднице, а потом послала бы куда подальше.

Как только я сдал экзамены, у меня появилась новая цель — в Гёттинген, учиться. Мои родители видели меня образованным, шефом фирмы; я должен был стать порядочным человеком, чтобы принять управление отцовским предприятием. Грудные клетки родителей распирало от гордости, когда они, стоя у дверей, махали на прощание своему лучшему экземпляру (то есть мне). Но то, что на слух казалось таким простым, оказалось легче сказать, чем сделать. Быть принятым в университет — ни один человек не говорил мне раньше, как это тяжело. Чувствуешь себя фальшивой купюрой, нет никакого хоть сколько–нибудь определённого плана, и мечешься от Понтия к Пилату. В Ольденбурге я был Дитером, известным во всех закоулках. Дитер, герой, игравший в двадцати группах и состоявший в интимной связи почти с каждой тёлкой. Меня знал каждый, и я знал всех, но за 280 км от Ольденбурга я был ничтожеством, у которого коленки тряслись от страха, что он не справится. Не рисковать, разумно обращаться с деньгами — за 90 марок в месяц я снял кроличью клетку, именовавшуюся квартирой, с общественным клозетом в коридоре. «Не опозорь нас, понимаешь?» — давали мне напутствие на дорогу родители. И к нему прилагалось 500 марок ежемесячно. У меня была одна тарелка, один стакан, один столовый прибор. Что делало мытьё посуды совсем несложным занятием: подержал тарелку под краном в сортире — и готово.

Внезапно перед дверьми моей квартиры появилась Энрике. Латынь в университете, белый рояль, вязальные крючки — она всё это бросила. Она поставила мою жизнь превыше её жизни только для того, чтобы быть рядом со мной, и теперь она собиралась пойти на курсы медсестёр. Для неё мы были одним целым, и ничто не должно было нас разлучить. На это я не рассчитывал, её родные тоже, шок был очень силён. И тогда как её отец дома, в Ольденбурге, рвал зубами персидский ковёр от злости и разочарования, что его дочь разрушила собственную карьеру, во мне победил практицизм. Теперь я был уверен, что из норы за 90 марок следует вылезать. Вместе мы сняли квартиру побольше. Когда мы стали жить как настоящие муж и жена, история с солнцем и спутниками не могла больше повторяться. Вдруг я сделался зверски ревнив, начал подозревать, что Энрике могла оказаться такой же, как и я, могла меня обманывать. Люди рассказывали мне, торжествуя, будто бы Энрике на работе ничего не носит под халатом, все в больнице хотят её, и как минимум у половины персонала во время её дежурства стоит всё, что только может. Уж они нашли, кому это говорить! Я начал по поводу и без повода провоцировать ссоры. «Куда ты идёшь?», «Почему ты так поздно возвращаешься?» Я вёл себя как лось, это было началом конца, с того момента наша любовь пошла псу под хвост.