Мария Башкирцева - Дневник Марии Башкирцевой

Мы поступили, как истые институтки: у них мода обожать государя и великих князей; да, право, они так безупречно красивы, что в этом нет ничего удивительного. Но этот поцелуй привел меня в какую-то необъяснимую меланхолию, заставившую меня промечтать целый час. Я обожала герцога, когда могла бы обожать одного из русских великих князей; это глупо, но такие вещи не делаются по заказу, и я вначале смотрела на Г…, как на равного мне, как на человека, предназначенного для меня. Я его забыла. Кто будет моим идолом? Никто. Я буду искать славы и человека.

Избыток чувства выльется, как он вылился, случайно, — на дорогу в пыль, но сердце не опустеет; оно будет постоянно наполняться обильными источниками, которые не иссякнут никогда в его глубине.

Где вы вычитали это, сударыня? — спросят меня. — В моем уме, назойливые читатели.

И вот я свободна, я никого не люблю, но я ищу того, кого буду боготворить. Я хотела бы, чтобы это было поскорее: жизнь без любви то же, что бутылка без вина. Но нужно, чтобы и вино было хорошее.

Воображение мое воспламенено; буду ли я счастливее, чем тот грязный сумасшедший, которого звали Диогеном?

Суббота, 12-го августа (31-го июля): Все было готово, И… простился со мною, С-вы проводили меня на станцию, как вдруг… о, досада! у нас не хватило денег, — мы неверно рассчитали. Я принуждена была ждать у Нины до 7-ми часов вечера, пока дядя искал для меня денег в городе.

В семь часов я уехала, достаточно униженная этим происшествием; но в минуту отъезда я была приятно поражена появлением двенадцати гвардейских офицеров и шести солдат в белом со знаменами. Эта блестящая молодежь только-что проводила двух офицеров, которые, с разрешения правительства, отправляются в Сербию. Сербия вызывает настоящую эмиграцию; так как государь не хочет объявлять войны, вся Россия подписывается и поднимается в защиту сербов. Только о них говорят, и все восхищаются геройскою смертью одного полковника и двух офицеров из русских.

Можно чувствовать только сострадание к нашим братьям, которых мы давали душить и резать на куски этим ужасным дикарям-туркам, этой нации без гения, без цивилизации, без нравственности, без славы.

И я даже не могу подписаться!

За час до приезда я отложила в сторону книгу, чтобы видеть Москву, нашу настоящую столицу, истинно русский город. Петербург — копия с немцев, но — лучше немцев, так как сделана русскими. А здесь все русское — архитектура, вагоны, дома, мужик, наблюдающий на краю дороги за поездом, деревянный мостик, переброшенный через что-то вроде реки, грязь на дороге — все это русское сердечное, прямое, простодушное.

Церкви с их куполами, напоминающими и формою и цветом опрокинутые зеленые смоквы, производят приятное впечатление при приближении к городу.

Артельщик, пришедший взять наши вещи, снял фуражку и поклонился нам, как друзьям, с широкой улыбкой, полной уважения.

Здесь люди далеки от французского нахальства и от немецкой положительности — и глупой, и тяжеловесной.

Я не переставала смотреть в окно экипажа, в котором мы поехали в гостиницу. Было свежо, но не тою сырою и нездоровой свежестью, как в Петербурге. Москва — самый обширный город во всей Европе по занимаемому им пространству; это старинный город, вымощенный большими неправильными камнями, с неправильными улицами: то поднимаешься, то спускаешься, на каждом шагу повороты, а по бокам — высокие, хотя и одноэтажные дома, с широкими окнами. Избыток пространства здесь такая обыкновенная вещь, что на нее не обращают внимания и не знают, что такое нагромождение одного этажа на другой.

«Славянский Базар» — гостиница, — как «Grand Hotel» в Париже; здесь есть даже большой ресторан. «Славянский Базар» хотя и не так роскошен, как «Grand Hotel», но несравненно чище и дешевле особенно по сравнению с отелем Демут.

Дворники — в черных жилетках, шароварах, в высоких сапогах и фуражках.

Попадается много национальных костюмов — весь народ носит их, и не видно этих противных немецких курток; немецкие вывески здесь реже, хотя все-таки встречаются, к сожалению.

Извозчики с такою готовностью предлагают свои услуги, что, отдавая предпочтение одному, боишься нанести смертельную обиду другому. Наконец, мы уселись в какой-то узкий фаэтон, и началась скачка с препятствиями, Мы неслись с быстротою ветра по камням мостовой, по рельсам, среди экипажей и прохожих, несмотря на тряску и опасения ежеминутно вылететь из коляски. Дядя вскрикивал от беспокойства, а я смеялась над ним, над собою, над нашей дикой скачкой, над ветром, который растрепал мои волосы и от которого разгорались мои щеки, — смеялась над всем, и перед каждой церковью, каждой часовней или иконой набожно крестилась, в подражание встречным. Неприятно поразили меня только босоногие женщины.