Мария Башкирцева - Дневник Марии Башкирцевой

Я только посмотрела в окно. Бесконечность утомляет взор. Это полное отсутствие холмов, эта равнина представляется мне вершиною горы, которая возвышается над всею вселенной.

Шоколад очень тщеславный мальчик.

— Ты мой курьер, — сказала я ему, — ты должен говорить на нескольких языках.

Мальчик отвечал, что говорит по-французски, по-итальянски, по-ниццарски, не много по-русски и что он будет говорить по-немецки, если я соглашусь научить его.

Он пришел весь в слезах, сопровождаемый смехом Амалии, и стал жаловаться на то, что хозяин указал ему постель в той комнате, где уже поместился какой то торгаш.

Я приняла серьезную мину и сделала вид, будто нахожу вполне естественным, что его поместили вместе с торгашом. Шоколад так плакал, что я начала смеяться и, чтобы его утешить, велела ему прочесть несколько страничек всемирной истории, купленной специально для него.

Этот негритенок забавляет меня — это живая игрушка: я даю ему уроки, учу его прислуживать, выслушиваю его капризы — словом, это моя собачка и моя кукла.

Мне положительно нравится жизнь в Эйдкунене; я занимаюсь воспитанием молодого Шоколада, который делает огромные успехи в нравственности и философии.

Сегодня вечером он отвечал мне священную историю; дойдя до того места, где рассказывается о предательстве иуды, он в трогательных словах передал мне рассказ о том, как иуда продал Спасителя за тридцать серебренников и выдал его страже поцелуем.

— Шоколад, друг мой, — сказала я, — согласился ли бы ты продать меня врагам, за тридцать франков?

— Нет, — отвечал он, опуская голову.

— А за шестьдесят?

— Также нет.

— А за сто двадцать?

— Тоже нет.

— Ну, а за тысячу франков? — продолжала я допрашивать его.

— Нет, нет, — отвечал Шоколад, теребя край стола своими обезьяньими пальцами, не поднимая глаз и шевеля ногами.

— Ну, Шоколад, а если бы тебе дали десять тысяч? — ласково настаивала я.

— Тоже нет.

— Славный мальчик! Но если бы тебе предложили сто тысяч франков? — спросила я для успокоения совести.

— Нет, — сказал Шоколад, и голос его перешел в шопот, — я взял бы больше…

— Что?!

— Я взял бы больше.

— Ну, милый человек, скажи, сколько-же, говори-же. Два, три, четыре миллиона?

— Пять или шесть.

— Несчастный, вскричала я, — разве не все равно продать за тридцать франков или за шесть миллионов?

— О, нет! когда у меня будет столько денег… другие ничего не посмеют мне сделать.

И, вопреки всякой нравственности, я упала на диван, разражаясь смехом, а Шоколад, довольный произведенным впечатлением, удалился в другую комнату.

Но знаете ли вы, кто приготовил мне обед? — Амалия. Она зажарила двух цыплят, — а то я просто умирала с голоду; что же касается жажды — нам подали бутылку невозможного шато-лароза.

Нет, право, странно: это Эйдкунен! Увидим, что-то будет в России.

Вторник, 1-го августа. Я хотела бы опять приняться за рыцарский роман; тот, который я начала, брошен на дно белой шкатулки.

Мы с тетей все еще в гостинице Эйдкунена и ждем приезда моего многоуважаемого дядюшки.

Мне надоело сидеть в заверти, и около половины девятого я сама пошла на станцию к поезду, а так как мне сказали, что мои часы идут на несколько минут вперед, то я отправилась погулять с Амалией.

В Эйдкунене есть хорошенькая аллея, хорошо вымощенная и тенистая, с маленькими домиками по сторонам; тут есть даже два кафе и нечто в роде ресторана. Свисток поезда раздался во время моей прогулки и, несмотря на мои маленькие ноги и большие каблуки, я пустилась бежать через огороды, через кучи камней, через рельсы, чтобы только поспеть к поезду, и — напрасно!

Что же это думает мой прекрасный дядюшка?

Среда, 2-го августа. В ожидании других огорчений, у меня начинают падать волосы. Кто этого не испытал, тот не может понять, какое это для меня горе!

Дядя Степан телеграфирует из Конотопа, что выезжает только сегодня. Еще сутки в Эйдкунене — как вам это нравится? Серое небо, холодный ветер, несколько бедных евреев на улице, стук телеги от времени до времени и всевозможные невыносимые беспокойства!

Сегодня вечером тетя заговорила со мной о Риме… Давно уже я не плакала — не от любви, нет! но от унижения при воспоминании о нашей, жизни в Ницце, которую я оплакивала еще сегодня вечером!

Пятница, 4-го августа (23-го июля по русскому стилю). Вчера в три часа я пошла к поезду и к счастью, дядя был там. Но он мог остаться только на четверть часа: на русской границе, в Вержболове, он с трудом добился позволения приехать сюда без паспорта и должен был дать честное слово одному из таможенных чиновников, что вернется со следующим же поездом.