Мария Башкирцева - Неизданный дневник Марии Башкирцевой и переписка с Ги де-Мопассаном

Я художница в самом широком значении этого слова: каждый художник — поэт или мечтатель.

Маленькие ночные пейзажи отлично удавались Казену. Не знаю, безрассудство ли это с моей стороны, или же, наоборот, я права, но маленькое Казеновское полотно с черной лодкой на синем небе, покрытом звездами, я решительно предпочитаю всем темным и задымленным пейзажам музейных знаменитостей. В этих музейных пейзажах невозможные деревья, полное отсутствие воздуха! Почему они попали в знаменитости? У Казена ощущаешь свежесть ночи, видишь настоящую ниццскую ночь и чувствуешь какое-то умиление, глядя на эту луну, которая вот-вот отразится в совершенно спокойном море. Слышишь даже едва внятное легкое движение этого моря. Ах, как это великолепно!

Когда-то, много лет назад, мне приснился сон. Я видела блестящие звезды, — их было пять. Я смотрела на них и мне захотелось снять их с неба. Силою своего взгляда я заставила четыре из них упасть. Я протянула руку к пятой… Звезда оказалась посеребренной бумажкой, а небо голубым картоном. Чтобы оторвать звезду мне пришлось пустить в ход ногти… Этот сон, конечно, не имеет никакого значения. Я пишу все это просто потому, что надеюсь уснуть над своими записками, так как эти проклятые «Вифлеемские пастухи» Бастиена Лепажа не дают мне покоя…

Воскресенье, 3 февраля.

Уже около 2-х часов ночи. Я пишу в постели, только что вернувшись из итальянской оперы, где давали «Иродиаду» Массене. Я была там с женой маршала Канробера и Клер.

Первое действие поражает новизной и широтой звуков. Никогда я не слышала такой музыки. Это нечто совершенно новое, звучное и гармоничное. Да и вся опера слушается с наслаждением. Музыка сливается с поэмой, здесь нет арий и ничего не выражающих вставок между ними. Все написано широко, грандиозно и великолепно. Массене — великий художник, и отныне он гордость нации. Говорят, будто прекрасную музыку нельзя понять с первого раза. Полноте! В этой опере сразу понимаешь всю мелодичность и прелесть ее, несмотря на слишком ученую оркестровку.

В конце первого акта есть аккомпанемент изумительной красоты, — я все еще нахожусь под его влиянием. Много раз мы озирались друг на друга глазами, в которых блестели слезы восторга. Если бы эти противные зрители были искренни, они бы плакали!

С этой блестящей музыкой моя итальянская музыка не может, конечно, конкурировать. Массене — мелодичный Вагнер и притом Вагнер французский. А сам Вагнер — это незаконченный творец новой школы, которая во всяком таланте ценит жизненную правду и искусственность чувств. Такие новые школы существовали всегда. Но вот уже около 100 лет, как живопись сбилась с пути. Ее стремятся направить на верный путь, следуя заветам Манэ. Вагнер — это Манэ: вот самое подходящее сравнение. В «Иродиаде» нет мотивов любви, вопреки глупой выдумке, которая из св. Иоанна делает возлюбленного Саломеи. Я лично предпочла бы видеть его восторженным пророком, а ее — экзальтированной женщиной. Но любовь была бы все-таки неизбежна. Я могла бы любить Иоанна… Да, Массене можно бы назвать художником «воздушного простора» в музыке. Он хочет, чтобы и в опере было много воздуха, который бы двигался и оживлял и действующие лица, и мелодии.

Среда, 6 февраля.

Я ездила к Жюлиану, чтобы показать ему портрет Рандуэн. Этот марселец был очень доволен моей работой и сказал, что я делаю все большие и большие успехи. Но не таково мое мнение об этом портрете: я презираю его. Но если и другие такого же мнения, как Жюлиан… Нет, во всяком случае я его переделаю, я постараюсь, чтобы он мне понравился.

Жюлиан меня раздражает. Он упорно твердит: «Ваше здоровье в живописи все улучшается и улучшается». Он находит, что я писала хорошо, потом опустилась вниз и затем снова поднялась вверх. Это ложь, ложь и ложь! Вот мои этюды, — проверьте!

Среда, 12 февраля.

Маршал Канробер приехал посмотреть работу своей дочери, и был немного удивлен, — но все же он в восторге. Между 4 и 5 часами я принимала m-lle Вилевьейль, которой я делала указания относительно постановки и характера ее картины. А после моей смерти все эти дамы поступят, как сотрудники Дюма-отца. Каждая из них скажет: «Это я подала ей эту мысль, это я помогла ей сделать то-то».

Что-же делать!

Пятница, 15 февраля, Суббота, 16 февраля.

Я провела чудный вечер в итальянской опере. Я была там с Г., принцессой Жанной Бонапарт и ее мужем.

Госпожа Г. нашла меня красивой, восхитительно одетой (черный бархатный корсаж, классическое декольте) и хорошо причесанной. «Ваши плечи», сказала она, — «настоящий мрамор. При первом взгляде на них уже видна раса»… Этого вполне достаточно! Ведь, мнение госпожи Г. — эхо всеобщего мнения. Но не только поэтому вечер показался мне чудным, а потому, что пел несравненный испанский тенор Гайаре. Ему устроили такую шумную овацию, что он долго будет ее помнить. Все были в восторге, даже мужчины во фраках и женщины, туго затянутые в корсеты. У него дивный голос.