Пётр Андреев - Повесть о моем друге

Бригаде Ангелиной выделяли худшие в колхозе косилки. Ей не давали нужного количества вил и другого инвентаря. Напрасно Ангелина обращалась за помощью к директору МТС и секретарю райпарткома.

Ущемление бригады Ангелиной дошло до того, что у нее забрали бригадного учетчика. Кормили трактористок плохо. В течение полумесяца изо дня в день им давали соленую брынзу и прокисшее молоко. Мясо попадало в бригадный котел лишь изредка. Каша (пшенная и перловая) изготовлялась до того безвкусно, что трактористки предпочитали кормиться всухомятку. О картофеле и овощах только мечтали.

Несмотря на все это, — писала «Комсомолка», — бригада Ангелиной работает по-прежнему великолепно. В первые 3 дня уборочной она, имея по 3 косарки за трактором, скосила тремя тракторами 170 га хлеба при плане в 107 га. И эти успехи достигнуты бригадой исключительно за счет огромной энергии, воли, энтузиазма трактористок-девушек.

Виновные в безобразном отношении к лучшей в Донбассе бригаде трактористок-девушек должны быть сурово наказаны.

…Видимо, с тех пор в характере людей моего поколения выработалась «постоянная боевая готовность», решительность, атакующий, так сказать, стиль, подчас очень резкий.

Однако жизнь вносила свои коррективы. Помню, как однажды Сергей поднялся за столом президиума, крытым красным кумачом:

— Объявляю комсомольское собрание открытым.

Сергей уже не раз руководил нашими собраниями. Ему нравилась эта миссия: жестом руки утихомирить зал, оглядеть товарищей и неторопливо, подражая взрослым, произносить привычные, гладкие формулы:

— Предлагается избрать…

— В президиум поступило предложение…

— Прошу голосовать…

В первом ряду, на лавке, сидел «виновник» — совсем молоденький парнишка из железнодорожных мастерских, обвиненный в «мягкотелом либерализме». Сергей переждал, пока уляжется шум, и начал речь. Он говорил громко, отчетливо, помогая своей речи, резко и строго рубил воздух взмахом руки. В конце потребовал:

— Исключить из рядов комсомола…

Раздались редкие аплодисменты. Довольный Сергей опустился на табурет. Никто не решался выступить после него. Тогда, поднявшись, Сергей сурово сказал:

— Ставлю вопрос на голосование…

Вдруг из задних рядов донеслось:

— Позвольте сказать?

Сергей не понял вначале, кто просит слова. Но вот уже встал со своего места в последнем ряду и спокойно пошел к сцене пожилой рабочий в путейской тужурке. Его в городе знал каждый — старый большевик, член партии с 1917 года, машинист Харитонов.

Харитонов остановился на краю сцены, выждал минуту, пока стихнет шум.

— Гляжу я на вас, братцы, — начал он, — на молодых наших товарищей, и прямо скажу, не радуюсь — уж больно суровый вы народ. А секретарь ваш, — тут Харитонов резко повернулся к Сергею, — ну, прямо международный прокурор…

В зале засмеялись. Серега покраснел.

— А подумали ли вы, товарищи судьи и прокуроры, — продолжал машинист, — что́ учиняете вы, исключая из комсомола своего товарища…

Харитонов укоризненно поглядел на Сергея.

— Определенного рода политический расстрел. А заслужил ли этого ваш товарищ, сказав что-то и где-то не так, как надо бы?

Харитонов посмотрел на злосчастного паренька и вдруг широко, добро улыбнулся. В зале тоже заулыбались, зашумели. Сергей по привычке хотел было зазвонить, одернуть, но Харитонов поднял руку:

— А может, он просто недотепа, оголец этот? За то, в чем провинился, — и «на вид», глядишь, многовато…

Харитонов еще шел обратно на свое место, а уже загудела, зашумела враз переменившая свое мнение комсомолия:

— Верно! На вид поставить! Поработать с ним! Пусть умнее будет! Не понял момента!

Сергей настойчиво, перекрывая шум и крики, твердил:

— Имеются два предложения, товарищи!

За первое — поставить на вид — проголосовали все, кроме Сергея. За второе, на котором настаивал Антонов — исключить из рядов комсомола, — поднял руку он один.

Поднял — и сразу же пунцовый от стыда сел на председательский табурет.

Вечером, возвращаясь с собрания, он долго молчал, а потом сказал мне:

— Завтра самоотвод попрошу.

— Сдрейфил?

— Чего? — удивился он.

— Правды сдрейфил, — пояснил я.

Он оглядел меня, остановившись, и удивленно как-то сказал:

— А ты прав, Петь…

Самоотвода он не просил, да мы бы не дали, но урок он принял мужественно — и запомнил на всю жизнь.

Я убедился в правильности моего суждения о неизбывной душевной мягкости Сергея, скрытой временами за напускной суровостью и резкостью, когда вся наша страна, в недалеком прошлом (в таком недалеком тогда!) «лапотная», неграмотная, забитая, бесправная «тюрьма народов», некий придаток империализма — следила за научно-техническим прогрессом, начатым сынами тех красногвардейцев, которые едва-едва окончили церковноприходские училища.