Юрий Аракчеев - Ибо не ведают, что творят

Но вот, наконец, прочитала Инна. Ей – понравилось! И она тотчас «отдала повесть на редколлегию». Повесть-то – «горячая», самое время! Как бы не опоздать… Тут уж несколько человек из редколлегии прочитало повесть буквально за несколько дней. Старший редактор отдела Анна Самойловна Берзер сделала совсем небольшую правку, с которой я согласился, и единственное, о чем попросила еще – опять, как и в случае с «Подкидышем», – придумать другое название, убедив меня в том, что «Почем синь неба» все же слишком претенциозно. Я предложил несколько вариантов, лучшим был признан «Переполох». С таким названием повесть и отдали в набор. Самое главное: должен был прочитать Твардовский. От его отзыва зависело все.

«…Лежал Нефедов с закрытыми глазами, слышал, как потихонечку ходит жена и ребятишки стараются шахматами не сильно стучать и говорят меж собой вполголоса, и казалось ему, что он умирает, умер, а они вот не заметили, так и продолжают в шахматы играть. И до слез жалко себя стало. Кому он нужен, несчастный, маленький, больной, жалкий неудачник, который вот и за себя-то не может никак постоять? То, что он совершил сегодняшним вечером, когда позвонил Хазарову, – предел падения, дальше некуда, и женщина, которая отдается за деньги, все-таки благородней, потому что она продает только себя, не предавая тем самым других людей. Хазаров фактически теперь может делать, что хочет, и скажи он Нефедову, что нужно ему ботинки почистить, Нефедов почистит, потому что то, что он сделал сегодня, гораздо хуже и унизительнее.

Ночью Нефедова опять мучили какие-то сны, а в воскресенье, когда чуть ли не насильно сунула ему Клава градусник, была у него высокая температура. Он вызвал врача, и дали ему бюллетень. Однако к вечеру температура спала. С утра в понедельник чувствовал себя Нефедов лучше. Позвонив секретарше Хазарова и сказав, что болен, на бюллетене, он надумал съездить в управление…

…Первое решительное у Нефедова: пойти к Хазарову тотчас. Застать его на месте, дождаться или поискать даже. И сказать. Вот так просто, по-человечески и сказать. Поняв, однако, что можно ведь и прождать весь день и растерять пыл – он знает себя, надолго не хватит, – решил он ехать вечером к нему домой. Раз уж завел Хазаров такой обычай. Однако по мере приближения вечера сильно засомневался Нефедов. Что именно будет он говорить Хазарову? Выслушают ли его, не выставят ли просто-напросто за дверь? Какое, вообще-то говоря, право имеет он на домашний визит? Что будет говорить, как?

И не пошел.

Однако за ночь муки Нефедова не утихли. А к утру начала его бить нетерпеливая дрожь. Странно чувствовал он себя, как-то механически. Не позавтракал, только пустого чаю выпил и в десять вместе со всеми был на докладе комиссии…

…Нефедов никак не ожидал, что его коротенькое, бессвязное, состоящее буквально из нескольких слов выступление вызовет такую реакцию, такую лавину, такой неудержимо, прямо на глазах зреющий скандал. Во-первых, тотчас же его поддержал Сыпчук, что было совсем сюрпризом, во-вторых, Мазаев сцепился с Хазаровым. Хазаров, явно чувствуя себя неуютно, тут же обрушился на него, Нефедова, но за него заступился Гец, потом заговорил, но уже как-то совсем по-другому Богоявленский. Но и Богоявленского слушали теперь совсем не так, как раньше, не было внимательной тишины. Старицын, перегнувшись через стол, объяснял что-то Гецу, Мазаев, не слушая ораторов, хмурился и громко стучал пальцами по столу. Сыпчук, приставив к уху ладонь, вертел головой, слушая всех подряд. Хазаров, крепко вцепившись пальцами в край стола, играл ноздрями, но он вовсе не казался Нефедову сейчас страшным…»

(Из повести «Переполох», 1966 г.

(сборник «Листья», 1974 г. Издательство «Советская Россия»)

Преклонения перед кумирами у меня не было никогда. Уважение – да, безусловно. Что же касается преклонения, то ровно наоборот: я почему-то с детства был подсознательно убежден, что люди по-настоящему значительные – это самые нормальные, простые в обхождении люди, с которыми найти общий язык как раз очень легко. Да ведь и в книжках об этом писали. И я всегда удивлялся: почему это принято перед кумирами «писать кипятком»? Что это за странная тенденция у нас такая? И я наоборот: встречаясь со знаменитым человеком, как-то автоматически старался быть даже слегка грубоватым, чтобы он, не дай Бог, не подумал, что собираюсь перед ним лебезить. То же, кстати, испытывал всегда и по отношению к самым красивым женщинам. Не в смысле грубости, конечно, а в смысле раскованности: чем красивее, чем прекраснее женщина, тем, мне казалось, легче найти с ней общий язык. Что, кстати, всегда и оправдывалось. Не везло же мне постоянно с надутыми, напыщенными идиотами обоих полов.