Александр Половец - БП. Между прошлым и будущим. Книга вторая

Хотя наши комиссары, конечно же, вдалбливали всему армейскому составу, что Верховный, все-таки, Сталин, и никто другой. Но могло все же случиться, что Жуков повел бы за собой армию – и она пошла бы за ним! Сталин этого очень опасался.

О заговоре же я не слышал… Но если это был заговор, то тогда, конечно, кто-то может Сталина и оправдать. Вы подумайте только: 40 тысяч высших командиров уничтожено – это же страшное дело! Я думаю, он убирал всех тех, кто был близок к этим командирам. И все-таки там были не только Тухачевский, Блюхер… Вот, смотрите, что произошло с Кировым: по-моему, после XVII съезда, где при выборах в ЦК больше 300 человек проголосовало против Сталина… и Кирова не стало.

Они сразу же сфальсифицировали результаты выборов: официально было сказано, что против Сталина было 3 голоса, а против Кирова – 4. А на самом деле против Кирова было четыре, а против Сталина – 300. И потом Сталин 900 делегатов этого съезда убрал – он ведь не знал, кто эти триста. А делегатов, примерно, было 1100 человек. Он оставил в живых только 200 – скорее всего, каких-то колхозников… А тех, кто как-то политически мог быть замешан, он убрал.

– И в отредактированную Сталиным историю съезд вошел как «Съезд победителей»… – вспомнил я «Краткий курс», с которым познакомился уже как с историческим казусом – разумеется, много лет спустя.

– Он действительно убрал мозг партии, уничтожил весь ее цвет.

Тут мы оба помолчали. Бережков – задумавшись, видно, вспоминал; я – наблюдая за ним.

– Вы готовы допустить, что его действия определялись не столько заботой о сохранении государства, сколько сохранением своей личной власти? – спросил я.

– Да – вот такой непререкаемой, абсолютной власти, – охотно согласился Бережков.

– Вы думаете, он действительно искренне верил в свою особую миссию и видел в этом способ сохранения страны, Советского Союза: не просто личной власти, но сохранение того порядка, который он создал? И он верил в какие-то идеалы, связанные с благом народа в случае победы коммунизма? Или все это был камуфляж?

– Мне кажется, что он в какой-то мере верил в то, что он строил. Даже такими жестокими методами. Верил в возможность создания нового общества. У меня такое впечатление, что он вообще был последним, верящим в идею. Потому что после него Хрущев и дальше вся эта компания – у них это шло абсолютно по инерции. Конечно же, они не думали о благе народа…

– Валентин Михайлович, Бехтерев, кажется, поставил Сталину диагноз «паранойя». После этого его тоже не стало. А вы в личном общении не замечали какие-то свойственные этой болезни черты? Я понимаю, что вы не врач, но все-таки…

– Ну, конечно же, я могу сказать о своем впечатлении: я ведь пять лет был около него, иногда два раза в неделю, иногда – три. К его кабинету вел отдельный коридор. Он был очень спокойным, никогда не суетился. Я не замечал за ним никакой торопливости. Даже в очень тяжелые дни, когда немцы стояли буквально под Москвой, еще до начала Московской битвы, он держался спокойно. Он умел держать себя в руках. И у него был очень живой ум. Он быстро реагировал на изменение ситуации, на вопросы, обращенные к нему.

В беседах с Черчиллем, с Рузвельтом – если взять протоколы этих бесед, которые я, в основном, и вел – вы увидите, как он бросал реплику, тут же что-то уточнял. То есть он внимательно следил за ходом беседы, хотя вся она шла через перевод: он должен был быстро все в своем мозгу переработать. Поэтому говорить, что он был больной или страдал какой-то психической болезнью – по-моему, это утверждение не соответствовало действительности.

– Этот диагноз не касался его способности соображать, разговор прежде всего шел о мании преследования. О том, что он видел кругом врагов. Он боялся своего окружения.

– Да, это, пожалуй, верно, – согласился Бережков.

– Я бы дал вам с собой один материал о Сталине, который ждет у нас публикации – в нем довольно интересные цифры, которые, насколько я понял, приводятся впервые, – сказал я, передавая Бережкову копию текста.

– Откуда они у автора? – поинтересовался Бережков.

– Он ученый-историк, живет в Нью-Йорке. В Калининграде заведовал, кажется, кафедрой политэкономии.

– Знаете, – видимо, не вполне соглашаясь с концепцией этого текста, заметил Бережков, – у нас иногда идеализируют людей, делают из них героев: мол, раз уж они оказались жертвами, значит, они хорошие, а те, другие, – жестокие палачи. Тот же Тухачевский: вспомните, например, Кронштадтское восстание, когда по его приказу расстреляли 15 тысяч матросов. Безоружных, которые уже сдались!