Лев Копелев - Хранить вечно

Вечером после отбоя в мою юрту вошли трое пастухов — угрюмые, насупленные парни. Старший, черно-смуглый, высокий, глядел высокомерно и подозрительно.

— Па-ачему после отбоя шалман?… Па-ачему не спять все, как положено?

Я отвечал шепотом:

— Тихо! Здесь больные… Им завтра на работу не выходить. А вы не орите…

— Порядок везде один! А тут не больничка, а бардак. Филоны припухают. Запиши, кто нарушает. Завтра доложим, а счас чтоб все по местам, а то мы покажем порядок! — Палки выразительно встряхиваются.

Я отвечаю все так же шепотом:

— Ладно. Завтра доложите. Но сейчас не орать! А то и я напишу рапорт, что ночью ворвались в больничку и из-за двух бессонных курящих переполошили всю юрту.

— Ты напишешь, лепила долбаный… Ты писать умеешь, пока руки не отбили.

Из дальнего угла приковылял, картинно хромая, Вахтанг. захромал он ради костыля, на который опирался — тяжелый, подбитый железом. Он тоже зашептал, передразнивая:

— Па-ачиму шум?… Па-ачиму, генацвали, нам, больным, не дают спать? Па-ачиму, дорогой доктор, пускаешь посторонних?

— А ты больной, падло?… Так лежи! А то положим так, что не скоро встанешь.

Вахтанг заговорил полным голосом:

— Кто меня положит? Ты, сука позорная?! Так ты раньше меня ляжешь. В могилу ляжешь, падло, придурок, кровосос… Я таких в рот долбаю и сушить вешаю, пусть я в тюрьме сгнию, но ты подохнешь.

С вагонок, с нар поднимались, вскакивали. Я вытащил из-за косяка припасенную на случай железную кочергу. Но против троих пастухов уже стояли несколько пациентов — двое держали доски, выдернутые из нар. С разных сторон шумели:

— Что такое? Чего шухер?… Пастухи, гады, суки, и здесь жить не дают… в рот, в душу!.. Уже к больным придолбываются, паразиты!.. Давить их! Ты, чернявый лоб, морда сучья, не тряси палкой! За тобой давно топор ходит.

Сзади кто-то уже выразительно шарил под нарами, приговаривая: «Счас… счас… счас… вам будет».

Застучав кочергой по двери, я заорал командно:

— Тихо! Всем тихо!.. Не психовать!.. Все по койкам! А вы уматывайте! Вот он ваш порядок. Три здоровых лба не даете спать больным… нервы расстраиваете. Тут лежат с больным сердцем. Кому теперь хуже станет — ваша вина! Тут все свидетели. Вы не охраняете порядок, а сами нарушаете.

— Правильно!.. Гони их, гадов, на хрен. Они думают — их сила, никто ни хрена не скажет. Судить их, сук беззаконных… Не судить — давить! Они слов не понимают…

Самоохранники ушли, отругиваясь. Чернявый блеснул на прощанье ненавидящим глазом и вполголоса:

— А тебе, лепила, недолго жить. Пиши письма!..

На следующий день, когда я рассказал о ночном происшествии Александру Ивановичу, он поморщился, как от зубной боли.

— Ну вот!.. Я ведь предупреждал. Теперь думайте, как свою голову спасать… Принципы тут не помогут. Не пишите никаких рапортов. Я сам поговорю с начальником режима и с опером… От начальника лагеря ничего хорошего ждать нельзя. Он теперь с пол-оборота заводится. В лагере черт-те что делается. Война сук с ворами. Настоящая война. Этой ночью опять двое убитых. Одного самоохранника в уборной задушили и засунули головой в очко. И одного доходягу у помойки забили насмерть палками. Охранники озверели, а начальник лагеря им покровительствует. Не воров же ему защищать, от которых никакого проку, и не вас — пятьдесят восьмую. Обещают скоро наряды на отправку. Уберут главных заводил, авось, потише станет. Но пока — война, и вот вы в нее влезли. Сколько у нас в стационаре воров? У тяжелых — Акула, Кремль, Бомбовоз, и этот Лысый, и еще, кажется, два. В вашей юрте — Грузин, Фиксатый, среди новых цинготников двое или трое, кажется, в законе и кто-то из язвенников… Поставьте у тяжелых два топчана отдельно — там сейчас можно выгородить угол — и переведите из барака двух сифилитиков, Рыжего и Онегина — они тоже законные; оперу уже донесли, что их собираются убить в первую очередь. Возьмем их сюда — это ненадолго, отправим еще до конца недели. На ночь запирайтесь. Открывайте только лагнадзору. Хоть бы вас уже скорее забирали (Александр Иванович знал, что мне предстоит новый суд).

Днем, когда я был в юрте тяжелых, а в амбулатории шел обычный прием, прибежала Мила — глаза испуганные, губы подрагивают.

— Тебя зовет Саша Капитан… Я его не пустила в кабинку. Он ждет на улице. И там еще двое.

Саша, как всегда щеголеватый, большая кепка набекрень, стоял у юрты, опираясь обеими руками на белую, свежеобструганную палку.

— Поговорить надо… Ты чего написал?