Виктор Есипов - Четыре жизни Василия Аксенова

Перекидка на какого-то „Барыша“ [39] (с трудом догадался, что речь идет о Барышникове) звучит вполне дико.

Что за вздор ты несешь о своих хлопотах за меня в Колумбийском университете? Я сам из-за нежелания жить в Нью-Йорке отказался от их предложения, которое они мне сделали не только без твоего попечительства, но и вопреки маленькому дерьмецу, которое ты им про меня подбросил. Среда, в которой мы находимся и в которой, увы, мне иногда приходится с тобой соприкасаться, довольно тесная – все постепенно выясняется, а то, что еще не выяснено, будет выяснено позже, но мне на это в высшей степени наплевать.

У Майи [40] к тебе нет никакого особого предубеждения, за исключением только того, что всякая женщина испытывает в адрес персоны, сделавшей ее близкому пакость. ОК, будем считать небольшую пакость.

Твоя оценочная деятельность, Иосиф (как в рамках этой твоей „квоты“, так и за ее пределами), меня всегда при случайных с ней встречах восхищает своим глухоманным вздором. Подумал бы ты лучше о своем собственном шарабане, что буксует уже много лет с унылым скрипом. Ведь ты же далеко не гигант ни русской, ни английской словесности [41].

Я этого маленького нью-йоркского секрета стараюсь не разглашать и никогда ни в одном издательстве еще не выразил своего мнения о твоих поэмах или о несусветном сочинении „Мрамор“ [42] . Уклоняюсь, хотя бы потому, что мы с тобой такие сильные получились не-друзья.

Всего хорошего.

Ты бы лучше не ссылался на Карла. Я тоже с ним беседовал о современной литературе и хорошо помню, что он говорил и что он писал» [43].

Прочитав это письмо, Бенедикт Сарнов откликнулся на него статьей, в которой содержится неожиданный на первый взгляд вывод: и в эмиграции перед писателем, желающим опубликовать свое сочинение, нередко воздвигаются такие же препоны, как и в социалистическом отечестве, правда, причинами этого становятся не идеологические соображения, а соображения сугубо личные.

Из статьи Бенедикта Сарнова:

«Коллизия эта (конфликт Аксенова с Бродским. – В. Е.) в свое время стала одним из сюжетных мотивов романа Аксенова „Скажи изюм“. И читателям, сразу узнавшим прототипов тех, легко узнаваемых аксеновских персонажей (особенно одного из них), вполне могло показаться, – а многим наверняка и показалось, – что продиктована она была только лишь личной обидой, неудержимым стремлением автора хотя бы вот так, на бумаге, свести счеты с бывшим товарищем, нанесшим ему неожиданный предательский удар в спину.

На самом деле это было, конечно, не так.

<���…> Тот факт, что Бродский не только не способствовал опубликованию аксеновского „Ожога“, но даже препятствовал его появлению на свет, по сути „торпедировал“ его, как сказано в романе (”Скажи изюм„. – В. Е.), не отрицает и сам Бродский.

<���…> По сути дела он даже не отрицает, что, отзываясь о романе в разговоре с Карлом Проффером, выразился о нем в неподобающем тоне: „Содержание той короткой беседы было кратким, и оно тебе известно. Я сожалею о тоне моего отзыва Карлу об «Ожоге», но существо дела это не меняет“.

<���…> Отрицает Бродский только одно: что высказанное им нескольким издателям его резко отрицательное мнение об аксеновском „Ожоге“ было официальным. Нет-нет! Это было сугубо частное, приватное его мнение, возможно, даже предвзятое.

При этом, однако, он тут же замечает: „Но даже если бы меня и официально попросили бы высказать свое мнение, я бы сказал то, что думаю…“

И в другом месте того же письма: „Никто меня не просил рекомендовать или не рекомендовать „Ожог“ к публикации. Если бы спросили, я бы ответил отрицательно именно в силу обстоятельств, именно потому, что всякая неудача подрывает авторитет не столько рекомендателя, сколько самой литературы – следующую книжку, может быть, даже лучшую, чем та, что потерпела неудачу, пробить будет труднее. Квота имеет обыкновение сокращаться, а не расширяться“.

Объяснение весьма туманное. Какая квота? О чем это он?

Отчасти это объясняет такая – тоже не слишком внятная – фраза из того же письма: „…русская литература здесь, в Штатах, существует примерно на тех же правах нац. меньшинств, что и штатская литература – в отечестве“.

В общем, торпедировал он роман из самых лучших побуждений, чтобы не уронить престиж русской литературы в Америке.

Но ведь и те, кто там, на родине, не давали пропуску их книгам и жестко преследовали их самих, тоже уверяли, что действуют так, руководствуясь не какими-нибудь там низменными, а высокими, государственными соображениями.